— Мне кажется, ты мог бы пригодиться нам. Человек с образованием. Инженер.

Лазарь задумался.

— Вот что: могу взять на себя ответственность. Большую ответственность. Доверяю тебе. Переходи к нам. Переходи ко мне. В штаб.

Радузев растерялся.

— Не каждого взял бы к себе. Сам понимаешь! Ты офицер... Из буржуйского рода... И так далее...

— Снова воевать? Я едва дождался конца германской войны.

— Так ведь война не кончилась! О каком ты говоришь конце?

— Жизнь не может так продолжаться... Убивать... убивать... Против этого люди восстанут...

— Нет... Ты, я вижу, учился не в реальном училище, а в каком-то идеальном... Идеалистическом! Архиидеалистическом! Ничего не выйдет. Рано или поздно придется ответить: с кем ты? Так сложилась жизнь. Стоящих посреди нет!

— Если бы люди отказались от бойни, не было бы ее.

Лазарь с сожалением посмотрел на сверстника.

— Короче говоря, ты отказываешься от моего предложения? Не хочешь служить в Красной Гвардии?

— Отныне я отказываюсь вообще служить кому-либо. Я хочу быть самим собой, а не игрушкой в чьих-то руках. Что хочу, то и буду делать. Захочу голодать, буду голодать. Захочу жить в лесу или в горах, или в шалаше — и прошу не мешать мне, как я другим мешать ни в чем не собираюсь.

— А!.. Ну, что ж. Как хочешь. Насиловать не станем. Я исполнил свой долг. Как друг детства... и человек...

Помолчали.

— Тебе ничего не надо? Ничего не просишь? — спросил Лазарь, давая понять, что разговор кончился.

Радузев подумал.

— Нет.

— Может быть, твоему отцу что-либо надо?

Радузев вспомнил отца, его истерические выкрики и вздрогнул.

— Нет! Нет! Ему ничего не нужно!

Лазарь склонился над столом и написал несколько строк на клочке бумажки.

— Вот пропуск. Вы свободны.

Радузев встал и хотел пожать руку, но Лазарь отвернулся.

Шло время, не принося ничего нового. Радузев лежал на кушетке и, глядя в ноты, слушал музыку. Эта рожденная внутренним слухом музыка была лучше всякой иной, она заменила рояль, к которому подходил только поздно вечером, закрыв окна и двери, чтобы никто не слышал, заменила книги, людей, блуждание по аллеям сада, в котором теперь ходил сторож земельного общества села Троянды и резвились детишки. Забор крестьяне перенесли почти к самому дому.

Новое началось в феврале восемнадцатого...

Была тревога, были знакомые ватные облачка в небе, пулеметное клекотанье, короткие оттяжки выстрелов из трехлинеек.

Двадцать германских и восемь австрийских дивизий захлестнули города и села Украины. Вместе с оккупантами хлынули гайдамацкие головорезы, навербованные Центральной радой из кулацких и буржуйских сынков.

Первого марта оккупанты заняли Киев, четырнадцатого — Одессу, семнадцатого — Николаев. В обозе войска возвращались к своим поместьям, фабрикам и шахтам смытые волной революции хозяйчики.

По направлению Одесса — Николаев двигались из Румынии через Бендеры — Тирасполь части 52-го германского корпуса. С этим корпусом в Престольное явился майор фон Чаммер.

На площади, на телеграфных столбах и на заборах города появились желтые бумажки.

Это был приказ по гарнизону коменданта города Престольного. Майор Чаммер предлагал офицерам, чиновникам и солдатам немедленно надеть свою форму, населению соблюдать строгий порядок. Приказ заканчивался угрозой: «За каждого убитого или раненого немецкого солдата будут немедленно расстреляны первые попавшиеся десять русских солдат или жителей».

«Опять на моей дороге Чаммер...» — подумал Радузев с глухой тревогой.

А в апреле был вывешен другой приказ, подписанный губернским старостой. От имени гетмана Скоропадского сообщалось, что частная собственность на все недвижимое и движимое имущество восстанавливается на Украине. Предлагалось немедленно передать прежним владельцам землю, заводы, фабрики, шахты, дома, склады.

И начался «ввод» во владение... Начались грабежи, порка, расстрелы.

Народ застонал.

На запад потянулись товарные поезда, состав за составом, с добром украинского народа. Скот, хлеб, сахар, птица, лес, уголь, руда отправлялись эшелонами днем и ночью. Заклокотал котел. По всей Украине поднимались рабочие, крестьяне-бедняки, вчерашние солдаты-фронтовики. Спешно создавались партизанские отряды. Шло формирование новых регулярных частей Красной Армии. Пять армий было двинуто на защиту жизни и воли украинского народа. Народ готовился к большой, справедливой, всенародной войне против оккупантов.

Когда в саду зацвели абрикосы, старик Радузев приказал Игнатию срубить подпорки, поставленные обществом села Троянды. Игнатий срубил. Забор повалился. Теперь предстояло перетащить его на прежнее место, но у стариков сил не хватило, забор так и остался лежать возле дома. Вспоминая детство, Радузев ходил по доскам, и они проламывались под ногами... И не стало более никаких меж.

Розовое цветение абрикосов принесло в сумрачные комнаты смутную, ничем, казалось бы, не вызванную радость. Потом цвели вишни, яблоки, сад был в весеннем снегу лепестков и казался молодым, способным плодоносить многие годы. Но когда Радузев присматривался ближе к деревьям, он видел, что на стволах и ветвях лежали следы заражения грибком; глубоко в кору, в древесину зашла болезнь; ничто уже не могло спасти этот старый запущенный сад от гибели.

Он прислушивался к себе. К чему кривить душой: была и жалость, и боль, и какая-то тоска по утраченному, но в то же время было и что-то другое. Разлилась вода-водушка по великой родной земле. И половодье несло людям счастье.

После нескольких месяцев добровольного заточения Радузев решил пойти в город. Он достал свои вещи, заложенные Игнатием на дно фамильного сундука, окованного железом, а внучка Игнатия взяла на себя труд восстановить блеск офицерского мундира: чистила, гладила.

— Теперь, как новое! Из магазина! — сказала она, восторгаясь.

— Как вас зовут? — спросил он девушку.

— Люба.

— Давно здесь живете?

— Давно.

— Как же это случилось, что я не видел вас?

— А я вас вижу... Вы все в землю смотрите...

«В землю? Неужели так?» — думал он, идя узкими улочками Грушек, знакомых больше по детским воспоминаниям. Пустыня, глушь, тоска... А ведь когда-то столько было здесь заманчивого! В этом аптекарском магазине он покупал бертолетовую соль и серу для бесконечных фейерверков. В этом ряду располагались лавки с финиками, инжиром, халвой, фисташками. Здесь ему купили детскую скрипочку... Куда ушла душа, которая умела по-настоящему любить жизнь, по-настоящему радоваться?

Возле комендатуры стояло несколько крестьянских возков. Женщины, плача, заламывали руки.

— Что тут? — спросил он, подойдя.

— Ой, лышенько... Забралы... Гэть усэ забралы... Пограбувалы...

Увидев офицера, женщины заплакали громче.

— Хлиб забралы... Останню корову...

Он пошел дальше с гнетущим чувством, ощущая тяжесть, нависшую над страной. Через площадь проходила рота немецких солдат. Были они в походной форме, с полной выкладкой, по уставу. И с мучительной ясностью он увидел фронт, окопы, плен... Лагерь...

Подле вокзала его кто-то окликнул: два офицера:— товарищи по реальному училищу. Оба чисто выбриты, щегольски одеты.

— Сергей? Давно здесь?

— Недавно...

— Подражаешь раку-отшельнику?

— Я еще не оправился после дороги...

— Куда держишь путь?

— Брожу...

— Бродишь?..

Офицеры рассмеялись.

— Такой, как был!

— Что же ты делаешь?

— Ничего...

— Странно! Пороху вторично не выдумаешь!

Радузев глянул на офицеров и покраснел.

— А когда ж это вас, господа, произвели в подполковники?

Офицеры лукаво улыбнулись.

— Наивный! Кто теперь надевает прежние свои погоны! Немцы приказали надеть, мы и надели. А кто проверит, поручик я или полковник? — сказал розовощекий молодой человек, сын воинского начальника.