— А ты как сюда приехал?
— Я работаю.
— Работаешь? Где же ты работаешь?
— Я работаю в мастерской.
Лазарька припоминает вывеску и с гордостью говорит:
— Только не думай, что в какой-нибудь мастерской. Я работаю в физико-химико-механической и электроводопроводной рабочей мастерской! Понял?
Сережке стыдно сознаться, что он, реалист первого класса, ничего не понял.
— Понял! Отлично понял! — и меняет тему разговора.
— А скажи, у тебя скоро будут каникулы?
Теперь Лазарьке не хочется признаться, что он не знает, что такое каникулы.
— Нет, — говорит, — нескоро...
— И у нас нескоро. 20 декабря. Будут рождественские каникулы, и я поеду в Грушки.
— А я никуда не поеду, — мрачно заявляет Лазарька.
— Почему ты не поедешь домой?
Лазарька долго не может справиться с ответом. Он как бы еще раз проверяет себя.
— У меня нет дома...
— Нет? Почему нет?
Лазарька прячет лицо.
— Я убежал из дому...
Время тянулось долго лишь в первые дни. Как хотелось в Грушки... Потом заскорузло, заволоклось туманом, и Лазарька перестал вспоминать детство. На смену пришло новое, пришли люди, работа, большой портовый город, свой настоящий заработок. Лазарька привязался к Петру, полюбил его, хотя Петр оставался, как и в первое время, скрытным. Только с каждым месяцем Лазарька все больше чувствовал, что настоящее дело Петра не здесь, в узкой и длинной, как труба, комнате, заваленной хламом; что насмешки Петра над «перпетуум мобиле» имеют глубокое значение, что между отцом и сыном существует разлад, хотя живут они мирно и любят друга друга; что приход неизвестных людей и отлучки самого Петра связаны с чем-то большим и ответственным, о чем не должен знать никто в доме. Отдельные словечки, случайно оброненные, могли оставаться неразгаданными, если бы Лазарька не наблюдал за Петром изо дня в день вот уже второй год.
Лазарька слышал такие слова, как партия, пролетариат, Ленин, конференция, революция. Шла война с Японией.
Лазарька заметил, как вдруг неизвестным заказчикам срочно понадобились револьверы и ружья, лежавшие в мастерской бог весть с каких пор. Лазарька и Петр вместе переставляли вещи, двигали, снимали с полок. Сколько поднялось пыли! И когда кто-нибудь находил, оба обменивались многозначительным взглядом.
В эти дни встряхнулся от своей задумчивости даже Александр Иванович. Это случилось нежданно, в начале января.
— В Питере беда! — сказал Петр, придя однажды домой из города. — Царь расстрелял рабочих перед дворцом...
Александр Иванович оторвался от «перпетуум Мобиле».
— Что ты говоришь?
— В Питере забастовка! Рабочие выступили с лозунгом: «Долой самодержавие!»
В этот день в мастерскую по одному пришло несколько человек. Петр сам закрыл дверь на брус.
— Лазарька, выйди!
Лазарька бросился к Петру:
— Я знаю... Я с вами... Мне не надо уходить!.. — Он еще что-то выкрикивал, ударяя себя кулаками в грудь.
Самый старший — худой такой, с впалой грудью, звали его Ветров — сказал:
— Пусть останется. Нам и такие нужны. Только... — он показал пальцем на свой язык.
После ухода товарищей Петр позвал отца.
— Папаша, ждать мирного перехода власти к рабочим — это «перпетуум мобиле»! Мы делаем революцию! Нам нужно оружие. Помогите!
Александр Иванович задумчиво посмотрел на сына. Прошло несколько минут. Потом старик разогнул спину — он стал очень высок, голова почти касалась потолка — и без единого слова ушел в комнату.
«Неужели не придет?» — подумали Петр и Лазарька одновременно. Минут через пять старик принес старый халат и с нежностью завернул в него свою машину. Затем сбросил с верстака колесики, разложил инструмент по полкам, смел крылом металлическую пыль, почистился и стал перед сыном:
— Чего делать? Давай!
И мастерская заработала. Нареза́ли какие-то трубки, за которыми приходил студент с жиденькой бородкой, изготовляли из ножовок кинжалы, из охотничьих ружей делали пистолеты. Днем стояли за верстаками, а вечером Петр куда-то уходил и не возвращался до утра.
Так прошло месяца четыре. Вечером первого мая на Пересыпи началась забастовка. Утром стало известно, что все мельницы остановились. Рабочие вышли на улицу и не расходились. Третьего мая Петр пришел утром с измятым лицом и ввалившимися от бессоницы глазами.
— Лазарька, — сказал он, — надо отнести вот эту штуку на завод Шполянского. Знаешь?
Он протянул пачку прокламаций.
— Знаю.
— Незаметно передашь Ветрову. Понял? Только...
Но Лазарька уже знал, что это за слово «только»..
— Если спросят, как там дело, скажешь — хорошо. Соберутся завтра в трактирах «Ялта» и «Коммерческий». Запомнил?
— «Ялта» и «Коммерческий»... — повторил Лазарька, засовывая за штаны, на живот, пачку бумажек и перепоясываясь потуже ремешком.
— Ну, беги! Счастливо!
«Счастливо!..» Он сказал это совсем, как мать, когда Лазарька уходил куда-нибудь по делу...
На следующий день Лазарьку послали к сахарному заводу Бродского. Здесь он натолкнулся на казаков и солдат. Он повертелся возле завода, но выполнить поручения не мог. И вдруг ему повстречался рабочий подросток в замасленной блузе и в калошах на босу ногу.
— Пьют! — кинул он Лазарьке, встретившись глазами.
— Кто?
— Офицеры! Бродский поит и кормит их. Солдатам платит по шестьдесят копеек в день!
— Трусит, небось?! — спросил Лазарька. — А ты, случайно, сынка его, реалиста, не знаешь?
— Не знаю. А что?
— Учится, мерзавец! Пусть подрожит немного! А ты что делаешь на заводе?
— В машинном отделении.
«Передать или нет? — подумал Лазарька. — Передам. Свой! Не выдаст».
Лазарька потащил паренька в переулок.
— Чего тебе?
— Возьмешь бумажки?
— Какие бумажки?
— Те... От партии...
Они прижались друг к другу, и Лазарька переложил бумажки из своих брюк в карманы паренька.
— Разбросаешь по цехам и возле завода. Понял?
Лазарька полетел к «Ялте». Там наряд полиции разгонял рабочих, в трактире шла потасовка. Рабочие разбирали мостовую. Городовому, размахивавшему обнаженной шашкой, камень угодил в голову, черная фуражка его слетела на землю. Городовой упал. Началась общая свалка... Выстрелы, крики, ругань, звон стекла — все смешалось вместе.
Лазарька не помнил, чтобы его когда-либо охватывало такое бешенство. Хмельной от ненависти, он выковыривал куском железа камни из мостовой и кидал в полицейских. Только бы побольше бросить! Вернее угодить!
В самый разгар свалки из-за угла улицы выскочил конный отряд.
— Казаки!
По камням зацокали подковы лошадей. Рабочие хлынули назад. Всадники с гиком врезались в толпу, подминая упавших. Плети со свистом хлестали направо и налево. Лазарьку ударили концом свинчатки но плечу, и он волчком завертелся от боли...
После 7 мая, когда бастовало десять тысяч рабочих, начался спад; только на Пересыпи забастовка продолжалась, перебрасываясь с одного завода на другой.
10 июня пришел в мастерскую Ветров.
— Где Петр? — спросил с тревогой Лазарька. — Я не видел его две недели...
Ветров потрепал Лазарьку по плечу.
— Жив. Здоров. И привет тебе передал! Сделаешь одно дело?
Лазарька хотел сказать: «Конечно!», Ветров перебил его.
— Вот что, паренек. Тут близенько. Сбегай к заводу Гена. Там сейчас Петр. Передашь ему это...
Лазарька без фуражки, босой, побежал к заводу Гена. Улицы уже заняла полиция. Лазарька пошел в обход, между зданиями университетских клиник. И вдруг у одного из корпусов он натолкнулся на толпу. Лазарька протиснулся поближе. Минут через десять стало ясно: здесь собрались рабочие от заводов Гена, Беллино-Фендериха и Рестеля. Тридцать уполномоченных от этих заводов арестовала полиция. Рабочие шли к участку требовать освобождения арестованных. Лазарька двинулся вместе с толпой. Шли очень медленно, сдерживаемые нарядами полиции, но когда подошли к участку, рабочие прорвали цепь.
