Осенью — это было в 1903 году — мальчиков повезли в Одессу. Ехали они в разных вагонах: с Лазарькой — отец, с Сережкой — мать.

Пол гимнастического зала реального училища святого Павла служители натерли до стеклянного глянца. Несмотря на множество экзаменовавшихся, в зале и в холодных сумеречных коридорах стояла тишина: совершалось ежегодное таинство.

Отец Лазарьки в черном люстриновом пиджаке сидел в одном углу зала; мать Сережки в белом шелковом платье сидела в другом углу.

Прошел первый день испытаний. Лазарька сосредоточенно решал на листке бумаги с печатью реального училища задачи. Их было три. Путаные, с подвохом. Но Лазарька сразу догадался, в чем дело, и решил их одну за другой. У него даже оставалось время проварить себя и запомнить условия, чтобы решить задачи с репетитором, в Грушках. Сережка ерошил волосы, часто сморкался, беспрестанно обмакивал перо в чернильницу.

В торжественной тишине прошел второй день испытаний. Лазарька изредка поднимал голову, словно на потолке было что-то написано. Сережка также смотрел на потолок и усиленно грыз ногти.

На третий день мать Сережки вызвали к директору.

— Простите, — сказал директор. — Я высоко уважаю Владимира Петровича, он мой друг детства, но... По диктанту у вашего сына двойка. По письменной арифметике двойка. Согласно положению, он не может быть допущен к дальнейшим испытаниям...

Мать побледнела.

— Я прошу вас... Я обещаю вам... С моим сыном будут заниматься лучшие репетиторы... Я умоляю вас...

В тот же час телеграмма полетела в Грушки. Вечером примчался на рысаках отец. Он привез пастилу, корзины со свежими фруктами, кадочку с медом. За бутылкой отличного вина друзья вспоминали былые дни и общих знакомых. О неудачных экзаменах, само собою разумеется, никто не проронил ни слова.

Сережка экзаменовался по устной арифметике и по русскому языку, по закону божиему. Экзамены отняли пять дней. В воскресенье родители вывели детей на прогулку. Лазарька с отцом гулял на Николаевском бульваре, Сережка с матерью катались на Французском.

В понедельник вывесили под стеклом списки принятых. У рамок со списками образовалась толпа.

В первой список начинался с «А», во второй с «И», в третьей с «П», в четвертой... Впрочем, совсем не важно, с какой буквы начинался список в первой, второй или четвертой рамке! Мама Сережки нашла свою раньше других и раньше других прочла: «Радузев Сергей...»

Это произошло совсем просто, будто никаких других фамилий не было. Мать бросилась к Сережке, стоявшему возле окна, и затормошила его в объятиях.

К своей рамке пробирался отец Лазарьки. Фамилия его начиналась на «Б», и он стал читать: Александров, Андреев... Бабицкий, Белов, Бродский, Вятерников, Гинзбург...

Отец Лазарьки прочел еще раз.

— Не понимаю! — сказал он вслух, заглядывая в лица соседям.

Он дважды, трижды, четырежды прочел список. Читал сверху и снизу, читал на «А», на «Б», на «В», на все буквы, до «Я». И вдруг сердце оборвалось... Он отошел в сторону и обхватил голову руками. Лазарька, дрожа, теребил отца за руку:

— Папа! Папа! Что ты молчишь?

Отец вытер платком лоб и еще раз подошел к рамочкам нетвердыми шагами. Он прочел все фамилии, до одной, но своей не нашел.

В это время к Лазарьке подбежал Сережка.

— Мы идем с мамой покупать форменную фуражку! А ты когда пойдешь покупать фуражку?

Лазарька поднял бледное, все в пятнах лицо, и Сережка понял, что случилось несчастье.

— Меня нет в списках...

— Обожди меня здесь, — сказал отец Лазарьки и куда-то вышел.

— Мама, — закричал Сережка, — мама, иди сюда! Лазарьки нет в списке. Они пропустили!

Лазарька смотрел в сторону. Мимо проходили улыбающиеся мальчики, на некоторых уже были форменные, слишком большие, наседавшие на уши фуражки. Глаза Лазарьки стали еще больше, заблестели, но слезы только накапливались.

— Ты успокойся! — сказала Сережина мама. — Произошла ошибка.

В эту минуту возвратился отец. Усмешка исказила его губы. Сережка заметил, что борода у Лазарькина отца вовсе не такая черная, как дома, в Грушках.

— Ну, что? — одновременно спросили все, даже мама Сережки.

Отец усмехнулся.

— Конечно, выдержал! Еще как выдержал! Одни пятерки!

Лазарька просиял.

— Теперь пойдем покупать форменную фуражку! — предложил Сережка.

Отца передернуло.

— Не приняли!

— Как?

Отец пожал плечами и криво усмехнулся.

— Для сына кузнеца места не оказалось...

Глаза Лазарьки застыли в ужасе, слезы хлынули потоком. Их было так много, что не верилось, чтобы столько слез мог выплакать один мальчик.

Что это был за год!..

Забудешь ли?

Нехорошая усмешка больше не сходила с отцовских губ.

— Я же говорил: на яблоне должны расти яблоки, а вы захотели, чтобы росли груши! Захотелось вам реального училища! Как же! Захотелось вам доктора? Для сахарозаводчиков и фабрикантов места есть, а для кузнеца разве найдется?

В маленьком доме кузнеца (сундук, застланный ковриком из разноцветных лоскутов, буфетик с посудой, кушетка, набитая сеном...) жизнь пошла вверх дном. Кончились Лазарькины мечты о реальном училище.

— Лазарька! — будил отец на рассвете. — Пора на работу!

Мальчик разводил огонь в горне, нагревал металл. Делал это быстро, точно. Белое железо, вынутое из горка, потрескивало, брызгаясь угасающими на лету искорками.

— Возьми молот!

Лазарька брал молот — рука при этом ловко скользила вдоль отшлифованной длинной рукояти — и со всего размаха ударял по железу. Во все углы кузницы разлетались искры и там на секунду становилось светлее.

Еще раз опускался молот, брызг становилось меньше, и еще, пока не синело железо и пока не начинал тяжело ныть низ живота.

Отец смотрел на него насмешливыми глазами и начинал знакомое:

— Лазарька, ты ведь не реалист! Бери молот!

Осень приносила из усадьбы Радузевых легкие хрустящие листья. Сережка был в Одессе, Лазарька — здесь. И Лазарька, выходя из кузницы, топтал разбитыми башмаками желтые листья, прилетавшие из старого сада.

Обида с прежней силой захлестывает мозг, Лазарька отворачивается от холодного здания реального училища и идет, ни на кого не глядя, снова на Соборную площадь. Он садится на скамью и сидит, как взрослый. Одна за другой приходят разные думы. С прошлым покончено. Настало новое. Пусть Лазарька маленький и его не замечают, но он замечает, что надо и чего не надо... Конечно, Лазарька умеет держать язык за зубами. Но разве к Петру не приходили люди без заказов? Или с заказами, о которых никто никогда не вспоминал? Разве Лазарька однажды не нашел пачечку, перевязанную шпагатом? Разве не отогнул краешка и не прочел страшных... очень страшных слов? Он умеет держать язык за зубами.

Над собором летают галки. Если проследить за стайкой, как она, вспугнутая, летит далеко-далеко, может быть к вокзалу или через Куликово поле — к Фонтанам, стайка покажется черными хлопьями копоти от лампы.

Хорошо сидеть в воскресенье на скамейке. А когда стемнеет и возле памятника графу Воронцову загорятся в больших молочных шарах огни, Лазарька встает и, оправив задравшуюся сзади курточку, направляется домой по Садовой улице.

Однажды они встретились. Столкнулись носом к носу и замерли от неожиданности.

По давней привычке мальчики бесцеремонно рассматривали друг друга. На Сережке — форменная куртка, длинные брюки, фуражка с желтыми кантами; бабочкой сидел желтый герб.

— Учишься? — спросил Лазарька.

— Учусь.

— Легко?

— Трудно...

— Как же ты учишься, если трудно?

— Мне помогает репетитор.

Умолкают. Больше не о чем говорить. «Он думает, что я хвастаю...» — мелькает в сознании Сережки.

— Конечно, я учусь плоховато... Ты учился бы лучше всех!

Лазарька хмурится. Сережка чувствует, что он причинил товарищу боль и меняет разговор.