— Тут не все чисто, — уверял Журба Гребенникова. — Чего ему прятаться? Раз не замешан, зачем бежать? Наконец, мы не знаем, действительно ли эти расписки подложные.

Но Гребенников не соглашался.

— Нет. Радузев — странный, взвинченный человек, но не враг. А вот подобные доводы, как у тебя, которые он мог предвидеть, вероятно, и толкнули к бегству. Враги рассчитывали на внезапность, на то, что он растеряется. И он, действительно, растерялся. Но это еще не дает оснований считать его врагом.

— Ты переоцениваешь свои педагогические способности. Большая хозяйственная работа притупила твою бдительность. Впрочем, я напрасно обрушиваюсь на тебя. Может быть, больше других повинен я как партийный руководитель. Но как мы с тобой не раскусили Грибова? Оба дали маху. Да еще какого! Грибов — сын инженера, работавшего у акционеров тубекской точки, Грибов — промпартиец, диверсант, пролезший в ряды партии. Как мы с тобой не распознали матерого волка?

Дней пять спустя после диверсии Журба зашел в мартеновский цех.

— Где инженер Шахов?

Ему указали. Он прошел к группе. Дмитрий вежливо снял шапку.

— Мне надо с вами поговорить, инженер.

Тон был строго официален. Они прошли в сторону.

— Ваш отец — белый эмигрант? Почему вы скрыли от меня?

Митя пожелтел.

— Я не скрывал. Откуда вы взяли? Об этом известно институту, известно из моих анкет, известно моим товарищам Коханец, Волощуку и другим.

— А мне вы сообщили?

Шахов замялся.

— Вы не спрашивали.

— С секретарем партийного комитета могли поговорить по собственной инициативе. Белый эмигрант. Шутка сказать!

— Мне не пришло в голову...

— Вы и теперь продолжаете поддерживать связь с родными? С заграницей?

— Нет.

— Нет? — подчеркнуто спросил Николай, как если бы у него были данные думать иначе.

Журба ушел. Митя заметался по цеху. Цифры, расчеты, задания бригадам — все спуталось, он никогда не видел Журбу в таком состоянии: значит, случилась беда. Но что? Об отце он не знал ничего вот уже одиннадцать лет.

Выйдя из мартеновского цеха, Журба пошел в сторону, по тропе, круто спускавшейся к земляным выработкам под цеховые сооружения второй очереди. День выдался ясный, лежал глубокий снег, и завод в снегу среди тайги казался сказочным.

Но Николай не замечал красоты, он был болен — физически и духовно, хотя не показывал виду. Все причиняло боль, все раздражало, мучило.

Диверсия выбила его из рабочей колеи, сознание вины за происшедшее не давало покоя. Утешало только одно: что диверсантам не удалось причинить серьезного ущерба строительству. «Но как они смели? И как могли мы допустить?»

Он проверял себя, партийную работу на заводской площадке, находил ошибку за ошибкой. Много было промахов, изъянов — и вот расплата.

Раздражение нарастало с каждым днем. Вот и сейчас он, кажется, сделал грубую ошибку, накинувшись на инженера Шахова. Так можно посеять рознь и среди друзей. Он вспомнил Шахова в памятную ночь, покрытого мокрым тряпьем, обожженого, довольного тем, что ему удалось проявить себя, показать мужество. Стал перебирать в памяти последние события. Следствие открывало все новые и новые данные.

Захваченная на площадке, в краевом центре и в аппарате ВСНХ банда, как оказалось, принадлежала к глубоко законспирированной правой и левой оппозиции, связавшейся с промпартией. Главарем ее был Копейкин. Оголтелая банда диверсантов и убийц глубоко запустила щупальцы в различные организации и готовилась нанести советскому государству удар в спину.

«От политических платформ и платформочек в объятия фашизма! По боку политические дискуссии! Кепку на глаза, воротник кверху, финку за голенище — и в темную ночь...»

Журба окинул взором рабочую площадку и ощутил такую любовь к людям, к их труду, к сооружениям завода, что горло перехватила спазма... Он мысленно представил себе Советский Союз, многочисленные стройки, многомиллионный коллектив и еще острее почувствовал ответственность каждого советского человека за общее дело.

Из допроса Грибова он знал, что члены шайки находились на всех предприятиях, сейчас шло вылавливание скорпионов. Но можно ли было поручиться, что на Тайгастрое выловили всех? Ведь если враги действовали даже на мелких предприятиях, то такой объект, как Тайгастрой, тем более не мог не привлечь их внимания: одна из крупнейших опорных баз на случай войны, первенец сибирской металлургии. Следует быть еще и еще внимательнее к людям, к их жизни, изучить их, воспитать в каждом политическую бдительность, чтобы враг был распознан до того, как выпустит свои ядовитые когти. «Конечно, — думал Журба, — проверка требует большой проницательности. Наряду с врагами, ловко прятавшими подлое лицо, были ведь и просто малограмотные в политическом отношении люди, которые болтали чепуху, не ведая, какой вред чинят. Были и такие, как инженер Шахов — выходцы из буржуазной среды, но честно, добросовестно относившиеся к труду. Не рассчитывают ли бандиты вызвать замешательство? Разве врагу не на руку внести сумятицу, посеять недоверие, страх? Конечно, это так. И этому надо дать отпор».

Вечером он возвращался домой. В окне красного уголка доменного цеха увидел инженера Волощука: по поручению парткома он занимался с комсомольцами в кружке политграмоты. Журба зашел и сел на крайнюю скамью. Волощук вел собеседование о пятилетием плане, рассказывал, что даст выполнение плана в области промышленности и сельского хозяйства, насколько улучшится материальное положение трудящихся, насколько возрастет военная мощь Советской державы, какую злобу вызывают у врагов наши успехи и какую надежду, радость вселяют в сердца трудящихся наши достижения.

Чтобы слушатели яснее представляли то, о чем он говорил, Волощук показывал диаграммы, схемы, плакаты, значительную часть которых вычертил сам, готовясь к занятию.

Журбе понравилась проведенная беседа. «Его метод следует передать другим. С каким интересом слушают ребята».

Проходя мимо мартеновского цеха, он вспомнил о разговоре с Шаховым. «Неужели моя подозрительность перешла границы? В чем вина инженера? Если я не знал, что отец его — эмигрант, то в этом сам виноват. Почему поздно поинтересовался?»

Журба поднялся на печной прогон. Инженер стоял в стороне, насупленный, мрачный.

— Я на минутку оторву вас от работы.

Увидев Журбу, Шахов снова заволновался.

— Расскажите о себе, — сказал Журба, садясь на сваленных кирпичах в стороне от людей.

Митя стал рассказывать анкетным языком с обидой в голосе. Журба остановил его.

— Я просто хочу ближе познакомиться с вами. Вы сами видели, что произошло на площадке. А каждому честному человеку дорого то, что создано трудом коллектива.

— Я понимаю, — сказал Митя. — И в моей жизни нет ничего дурного. Я не могу отвечать за поступки родителей, с которыми не поддерживаю никаких отношений. Я вырос в среде рабочих, студентов. Мою биографию легко проверить, жизнь моя на виду. А с отцом я расстался, когда был мальчишкой. Я отказался ехать с родителями, сбежал. И с тех пор не знаю ничего о них, — Митя остановился. — Но я не обижаюсь на вас. Ваш долг знать каждого. Не обижаюсь, хотя мне больно...

— Да, вы правы, мне полагается знать людей не только по данным анкеты. Но я далеко не всех хорошо знаю. Вы поймите, товарищ Шахов, что бывшие люди, не все, конечно, но некоторые, разные там помещики и их сынки, фабриканты и их выкормыши, кулаки, жандармы, оппозиционеры, диверсанты расползлись по уголкам страны, чтобы исподтишка клеветать на нас, резать провода, засыпать песком подшипники, путать марки огнеупора, выводить из строя генераторы. Главари этой банды делают последнюю ставку.

Митя слушал, опустив голову, как школьник. Наконец, он сказал:

— Мне больно, если вы в тайниках души причисляете меня к потенциальным врагам только потому, что мой отец в прошлом — главный инженер капиталистического завода, а ныне — эмигрант.