Сидели молча, обоим было и радостно, и тяжело.

— Мы тоже могли бы с тобой жить вот так, в номере гостиницы или где-нибудь в юрте, в глухом улусе. И весь мир был бы с нами. У нас. И за ширмой спала бы Люсенька. Твоя дочка и моя... — сказал Абаканов.

— Перестань, — Люба отстранилась. — Ты так похудел. Не болен?

— Нет.

— Чем помочь тебе? Мне тяжело видеть тебя таким.

— Ничего не надо. Как ты близка мне. Какою нищею была бы моя жизнь, если б ты не позволила любить тебя, моя далекая, недостижимая, всегда желанная.

Люба вздохнула.

— Почему так бывает, что любимый человек где-то за горами, за морями? А если и видишь, то все равно он где-то, с кем-то, не с тобой. Почему так? — спросил он.

— Не знаю. Может быть потому, что человек всегда стремится куда-то, что, найдя, он снова отправляется в дальний путь?

Он положил на ее ладонь свою руку.

— Сергею тяжело, я знаю, — сказал Абаканов. — У него детская душа. Разве его можно обидеть?

— А ты когда-то не верил, упрекал. Конечно, я его люблю. Его нельзя не любить. Но какая разная у меня любовь. К нему и к тебе.

Абаканов встал.

— Я пойду, Любушка. Не могу оставаться в твоей квартире. Нехорошо как-то.

— Побудь, сейчас вернется Сергей.

— Нет, скажешь, что не дождался.

Он пожал ей руку.

— Как хочется счастья... Но его нет и не будет — ни у тебя, ни у меня, ни у Сергея.

— А, может, это и есть счастье? — спросила Люба. — Кто поверит, что ни грязь, ничто дурное не запятнало нас?

— Никто не поверит. Встречаются наедине, оба здоровые, молодые. Никто не поверит!

— Ну и пусть не верят. Нам что? Люди судят по себе...

— Как мне ни тяжело одному, в глуши, но я знаю, что ты есть, думаю о тебе, о наших встречах, вспоминаю все-все, и мне становится легче. Я знаю, что могу придти к тебе, побыть с тобой, что и ты думаешь обо мне. Спасибо тебе за то, что ты есть, за то, что ты такая!

Борис Волощук жил с Митей Шаховым в одной комнате. Приходили они в разные часы, стаскивали с себя одежду и заваливались спать. Иногда Митя заставал Бориса в неурочное время: Борис лежал на кровати, положив ноги на газету. В такие минуты Митя на цыпочках подходил к постели, тихонько раздевался и укладывался спать. Если же забегал за чем-либо, то брал, что требовалось, и закрывал за собой дверь, чтобы не разбудить друга.

— У меня, Борька, радость: приехала Анна Петровна! — сказал он в один из зимних дней.

— Какая Анна Петровна?

— Ну, Анна Петровна... Помнишь, я тебе рассказывал? Бывшая жена Штрикера...

— Приехала? Что ты будешь с ней делать?

— Как что? Мы любим друг друга! Я говорил с Журбой, он посоветовал Анне Петровне взять группу в заводской школе для малограмотных. И я хочу, чтобы ты познакомился с ней. Какая она...

— Ладно. Познакомишь.

— Слушай... Давно хотел спросить: когда ты расколешься?

— Не понимаю...

— Не прикидывайся! Неужели тебя ни к кому не влечет?

— Отставить!

— А я хочу, чтобы и тебя коснулось крылышко синей птички...

Жизнь бежала с каждым днем быстрее и быстрее, открывая дали, в которых таилось столько неизведанного. Глядя на друзей чуть свысока и считая себя свободным от «оков любви», Борис Волощук целиком отдавался стройке. Здесь собралось много чудесных людей, и он изучал их, в тайниках души рассчитывая написать повесть или дневник инженера.

Но и его под конец задело «крылышко синей птички...»

Ему нравилось, как рыжеволосая, насмешливая Фрося Оксамитная подносила кирпичи, нравилось, как нагибалась, стройная, тонкая, как шла, улыбаясь подругам. От ее фигурки веяло чистотой, и ему приятно было подолгу смотреть на нее, испытывая спокойную радость.

— Не тяжело, Фрося? — спросил однажды.

Она удивилась, что ее знают по имени, что ее приметили.

— И больше могу!

— Сильная такая?

— Сильная!

— Ты и любишь так?

Фрося покраснела.

Он знал, что Фрося встречалась с Ванюшковым, знал, где жила, в какие часы работала. Первый «звездочет» заслонил для нее мир.

Он замечал, что на Фросю засматривались другие, особенно Яша Яковкин, но никто для нее не существовал, кроме Ванюшкова.

— А скажи, за инженера пошла бы замуж? — спросил, когда они ближе познакомились.

— Кого полюблю, за того выйду! Хоть за сторожа.

«Какая она...» — думал он, краснея за свою невольную грубость.

Фрося относила кирпичи и возвращалась назад. Борис помогал ей накладывать.

— А этого не надо, — строгим голосом предупредила Фрося.

— Почему?

— И так говорят, что заглядываетесь. Зачем мне?

— Ванюшков запретил?

— Сама запретила. И не надо вам за мной ходить по пятам. Ищите себе другую. Ни к чему это.

Он уходил.

— Доволен ли ты новой своей работой? — спрашивал Волощук Павлушку Сироченко, который важно шествовал по площадке со щитком в руке и длинным шлангом к автогенному резаку.

— А вам что?

Сироченко нелегко поддавался «обкатке».

— Ты вот хотел перейти с земляных работ на автогенную и тебе пошли навстречу.

— Если б не заслуживал, не пошли б навстречу!

— Отсутствием скромности, вижу, не страдаешь!

— А на кого мне надеяться? Поработаю еще, приобрету опыт, стану автогенщиком-верхолазом.

— Ишь, куда метишь! Верхолазом!

— А что?

— Высокая профессия во всех смыслах! Не пьешь больше?

— Когда хочу, тогда пью. На свои!

— А знаешь, грубить не следует.

— Я не грублю. Натура у меня такая.

— Грубость — не натура. Грубость от бескультурья.

Сироченко надулся.

— В вечернюю школу почему не ходишь?

— Что мне там? Азбуку учить?

— Есть школы и повыше. Вот ты говоришь, что хочешь стать автогенщиком-верхолазом. Эта профессия требует образования.

— У меня пять групп, пусть другие имеют столько!

— Пять групп — не ахти какая высота. Почему семилетку не кончить? Почему в техникум не пойти? Разве плохо быть техником? Потом и до инженера недалеко.

— До инженера далеко. А техником, если захочу, буду.

— Захоти! Чего ждать?

— А вам что? Какая с этого польза?

— Польза большая. Человек растет. Польза и радость для общества.

— Ну, я пошел! — оборвал беседу Сироченко.

Хотя парень держался нарочито грубо, но был он все же не тот.

Декабрь. Розовый снег лежит вокруг, морозно, но холод не ощущается. Приятно вдыхать колючий воздух, глядя на Ястребиную гору, сверкающую на солнце, как алмаз.

Волощук подтягивает рукав короткого кожушка и смотрит на часы.

Но сколько бы ни ходил по участку, тянуло туда...

— Не устала? — спрашивал Фросю в конце дня.

Она делала вид, что не помнит сурового утреннего разговора и безразличным тоном отвечала:

— Старухи устают! Мне что! Я и дома замужем!

— Подучишься в школе, научу тебя работать на вагоне-весах. Хочешь работать у нас, в доменном?

Девушка останавливалась. Училась она в заводской школе для малограмотных, первая из партии вербованных поступила, жадно тянулась к учебе.

Борис объяснял, что такое вагон-весы, объяснял как можно более ясно, радуясь, что может что-то передать от себя, а она слушала, и он думал, что только так, серьезным разговором сможет пробудить у этой девушки интерес к себе.

Решение Анны Петровны приехать на строительство пришло после большого раздумья. Хотя она верила чувству, связывавшему ее с Митей Шаховым, она ни на минуту не забывала того, что они недостаточно знали друг друга. Сближение происходило заочно, по письмам; разделенные расстоянием, они могли легко поддаться обману, поверить в то, чего не было на самом деле. Тревожило и чисто женское: она была старше Дмитрия на несколько лет...

Но несмотря на эти опасения, ее поддерживало крепнущее сознание того, что после ухода от Штрикера жизнь ее уже пошла по другому пути и что на этом новом пути она должна видеть главное не в интимном своем счастье, а в приобщении к тому большому, чем жили люди.