Потом Гребенников позвонил Жене Столяровой.

— Женя? Не узнаете? Начальство надо узнавать даже по телефону... Так-то, кокетливая девушка! Немедленно ко мне. Материалы? Никаких материалов. Захватите себя. Не понимаете? Себя... Сергей-Елена-Борис-Яков. Дошло? Потом будете смеяться! По дороге прихватите старика Бунчужного. Я ему позвоню. Ясно?

Гребенников позвонил Федору Федоровичу.

Когда собрались, Гребенников, видя недоумение гостей, сказал:

— Товарищи, не пугайтесь... Никаких докладов... Никаких отчетов. Ни слова о стройке и делах. Угощать вас нечем. Разве что чаем. Есть, правда, консервы и картофель. Хлеб. Сахар. Кто хочет, может взять на себя инициативу что-нибудь сварганить. В помощь даю Марфушу.

Женя с Надей спешно привели в порядок «берлогу» хозяина — так Женя назвала кабинет; мужчины сели за шахматы, Марфуша принялась жарить картофель, и вскоре вкусный запах распространился по квартире.

Журба и Буше перенесли к тахте письменный стол.

— Садитесь, где кому нравится. И без церемоний. Приглашать не намерен. Каждый пусть считает, что он у себя дома.

— И почему мы никогда не собираемся? — спросила Женя. — Это вы виноваты! — упрекнула она Гребенникова. — Вы начальство, с вас пример берут. Вы, как медведь в берлоге, и мы, как медвежата...

— Правильно, Женечка, больше критики...

— Каков поп, таков приход... — пошутил Бунчужный, разглядывая альбом с фотографиями строительства — подарок студии кинохроники, недавно побывавшей на площадке.

— А когда ж это пригласит нас к себе секретарь партийного комитета? — спросил Гребенников, хитро щурясь на Николая и Надю.

— Пригласим, пригласим, не забудем!

— Давно пора...

— Не смущайте нас... — стыдливо сказала Надя.

У Жени на минуту погасли глаза. Она вздохнула и, чтобы никто не заметил ее смущения, обратилась к Шарлю.

— Вы о чем задумались?

— О, нет, мадемуазель Эжени. Мне хорошо. Очень хорошо, — и, наклонившись, тихо добавил: — Как чудно, что вы пришли... Спасибо вам...

— Оставьте!

— Вы чего там? — напустился Гребенников на Женю. — Обижает вас эта острая на язычок девица?

— О, нет! Что вы...

— А здесь Абаканов, Женечка, знаешь? — сказал Журба.

— Приехал?

— Приехал. И скоро уедет. Так что пользуйся случаем!

— С Абаканова — что с козла молока! — засмеялась Женя.

— Острая... Острая девица! — пожурил Женю Гребенников. — Представляю, как вам тут доставалось, когда было господство матриархата...

Поздно вечером явился Сановай, пожитки его были перевязаны сыромятным ремнем. Увидев гостей, он остановился на пороге. Видимо, и явился он поздно, чтобы никого из «чужих» не застать.

— Иди, иди, не бойся! Садись, Сановай, будешь с нами ужинать.

— Нет ужинать. Кушать нет.

— Как хочешь. Тогда можешь отдыхать.

Хотя в самом начале вечера Гребенников предупредил собравшихся не говорить о делах, но с чего бы гости ни начинали, разговор кончался строительством: один говорил, что отстают монтажные работы, другой — что не подвезли материалов, третий — что проектный отдел задерживает рабочие чертежи.

После ухода гостей — разошлись во втором часу ночи — Гребенников зашел к Сановаю. Мальчик спал, положив высоко, точно на седло, голову: подушка лежала поверх какого-то тючка. Шерстяное одеяла сползло на пол, обнажив ступни не совсем чистых ног.

«Забыл напомнить, чтоб вымыл. И ведь горячая вода есть... Ничего, скоро привыкнет. Будет, как у родного отца».

Гребенников поправил одеяло и несколько минут постоял над спящим.

Расставшись с Гребенниковым и Журбой, Абаканов вышел на улицу. Нужно было зайти в контору, в проектный отдел, доложить Грибову о приезде, о проделанной работе, оставить материалы, получить деньги для группы, но встреча с Грибовым до того тяготила, что Абаканов отложил визит на утро.

В гостинице номер Абаканова находился на четвертом этаже, Радузев жил на втором, время было непозднее, и Абаканов постучался.

Дверь открыл Радузев в теплой пижаме, в войлочных туфлях. Кажется, Радузев нисколько не удивился приходу Абаканова, хотя виделись они редко и никаких вестей о приезде инженера он не имел.

— Можно?

— Заходите, Михаил Иванович. Любушка, у нас гость...

— Сейчас!

Через несколько секунд из-за ширмы показалась Люба. На ней был простенький капот, но туфли на высоком каблучке: видимо, только что сменила на них тапки.

— Когда приехали?

— Несколько часов назад.

— Надолго?

— Послезавтра уезжаю.

— Что вы стоите? Садитесь вот сюда, — и Люба указала на тахту. — Я приготовлю чай.

Зазвенели чашки, тарелки, на столе появились кремовая скатерть, бутылка вина, домашнее печенье.

— Как там? — спросил Радузев.

Вместе с Чотышем и Абакановым, Радузев также побывал на рудниках Шории и Хакассии. Он видел, что могут дать эти рудники, если их поднять, если их связать железной дорогой с заводской площадкой, и стал горячим сторонником использования местных сырьевых баз. Обычно каждая новая техническая мысль встречается в штыки, к этому новаторы привыкли, но на площадке буквально все приходилось брать с бою. Может быть, на этой почве и произошло некоторое сближение Абаканова и Радузева, инженеров, нашедших общий язык и увидевших друг в друге союзников.

«Беспредметной дружбы не бывает... — думал Абаканов. — Дружба всегда на чем-то основывается. У одних — на страсти к водке, у других — к маркам, у третьих — к музыке, к шахматам или к веселым приключениям. У нас она, кажется, завязывается, несмотря ни на что, на более высокой основе...»

— Надо доказать в ВСНХ, что дело стоящее, что обогащенная местная руда с успехом заменит на восемьдесят-девяносто процентов привозную, — сказал Радузев.

— Нам остается сделать еще несколько исследований.

Абаканов достал из портфеля материалы, и оба, придвинув настольную лампу, склонились над столом.

За ширмой прозвучал детский голос:

— Кто это, мама?

Люба ушла к девочке.

— Спи, — шепотом сказал она. — Спи. Это к папе.

— А мне показалось, что это пришел дядя Аба...

— Спи. Никакого дяди Абы...

Люся повернулась на другой бок и, как это бывает только с маленькими детьми, тотчас заснула.

— Слышали разговор? — спросила Люба, входя к мужчинам. — Такая чуткая девочка: сразу уловила присутствие в доме чужого.

— Чужого? — переспросил Абаканов, глядя на Любу хорошо знакомым ей взглядом.

— Не придирайтесь! — ответила сухо, а глазами, губами, всем лицом передала: «Зачем? Неужели не видишь, как близок, дорог, как счастлива, что приехал?..»

Пока мужчины занимались материалами изысканий, Люба сходила за кипятком, принесла кое-что из буфета.

— Да, Любушка, хорошие вести привез Михаил Иванович. Можно поднять такой пласт... такой клад...

Печальные глаза Радузева заискрились.

Выпили по рюмке вина, занялись чаем. Абаканов рассказывал о своем неустроенном быте, Радузев — о новой волне наступления на заводской площадке.

— Как вы обходитесь без музыки? — спросил Абаканов.

— Мучаюсь... В гостинице есть пианино, но — это мебель! Тоскую по роялю...

В одиннадцатом часу Радузев поднялся.

— Я попрошу у гостя извинения: мне надо на часок в контору: забыл об одном задании, которое поручил Бунчужный.

— Тогда и я с вами, — поднялся Абаканов.

— Нет, вы посидите. Я скоро вернусь. Мы еще сыграем с вами в шахматы.

— Нет, я пойду.

— Я прошу вас... — и Радузев, надев шубу, вышел.

После его ухода в комнате наступила тишина. Люба вытирала посуду, Абаканов смотрел на нее, сидя на углу тахты.

— Так вот всегда... — вздохнула Люба, кивнув головой на дверь.

— Самопожертвование, которое хуже убийства... — ответил Абаканов. Я не смею даже поцеловать тебе руку.

Поставив посуду на место, Люба ушла за ширму. Вернулась слегка припудренная; чуть подведены были карандашом губы. Она села рядом, теплая, желанная. Пахло знакомым запахом духов и тела.