Но примитивное физическое действие не принесло мне большого опыта, только боль, жгучий стыд и разочарование. Мне нечего вспомнить об этом первом разе, кроме запаха затхлого тряпья в темной и душной кладовке и горячего дыхания Артура, которое я ощущала на своей шее. Глаза его блестели в полумраке, он совершал какие-то неритмичные, неудобные для меня движения, которые напоминали мне спаривание собак. Волновался, пыхтел, мял мою маленькую грудь руками так, что я думала, что она оторвется. Соски потом болели, и болело внутри – там, где он вторгся в меня с моего же разрешения. Я думала только о том, чтобы это скорее законилось.

Потом Артур, смутившись, вышел из кладовки, оставив меня в темноте одну. Я слышала, как по стенам ползут, поскрипывая ивовые ветви. Я постояла так несколько минут, прислонив лицо в испарине к пыльной стене, а потом быстро натянула трусики, джинсы, свитер и выбежала оттуда, пока они не опутали меня.

Мне не хватало воздуха, серые стены впитали весь кислород, и мне нечем было дышать. Я стала задыхаться, и мне страшно хотелось домой. В свою квартиру. Там, в одиночестве, я могла бы провалиться сквозь землю. А здесь что? Гадюшник! И я что было сил побежала: через столовую, в кухню, а оттуда – пулей к черному ходу. Посудомойка Варя, которую все называли за глаза и в лицо Дурочка, даже опомниться не успела, а двери черного хода уже с сильным грохотом закрылись за мной.

Я бежала по заснеженным улицам в ярко-розовых сланцах, скользила, падала, вставала и снова со всех ног бежала, натянув на покрасневшие от снега руки рукава серого вязаного свитера. Я не ощущала ни холода, ни страха, я не видела, что на меня оглядываются люди, сигналят машины, когда я с безумным лицом бегу на красный. Я бежала туда, где я должна была быть все эти годы, часы и минуты. Домой, к отцу, к маме, к Алисе, к Луке. Голова кружилась от безудержного ощущения счастья. Еще несколько кварталов, и все закончится. Еще немного, и все будет хорошо – так, как раньше.

***

Меня нашли спустя несколько часов в подъезде, сидящую, скрючившись от холода, возле двери в свою квартиру. Соседка, тетя Наташа, от которой меня увозили несколько лет назад, увидела меня и позвонила в интернат. Все здесь было, как пять лет назад, только коврики у входных дверей в соседские квартиры поменялись. А у нашей квартиры до сих пор лежал тот, который мама прохлопывала на балконе раз в месяц.

Я знала, что меня найдут, но я была благодарна судьбе и за то, что я несколько часов смогла сидеть, прижавшись к двери в свое прошлое, и мне казалось, что все они, мама, отец, Алиса, действительно, живы – там, за старой коричневой дверью. Я слышала их шаги, голоса, лай Луки, чувствовала запах подгоревших маминых котлет.

***

На следующий день о том, что произошло в кладовке, узнали все. Лариса пришла на учебу с распухшим от слез лицом, она не смотрела в мою сторону. Артур, казалось, только сейчас понял, что он натворил. Он смотрел то на меня, то на Ларису и, казалось, не мог понять, к кому его больше тянет, и кто из нас его сильнее ненавидит: блондинка или рыжая. Я сидела, словно бледное каменное изваяние. У меня было сейчас сомнительное положение: я должна была стать либо его девушкой, либо шлюхой, которую все могут трахать в кладовке на чердаке.

Слово “трахать” я с самого утра прокручивала в голове, услышав его от Пашки, сидящего через проход от меня. Он тоже хотел меня “трахнуть”, так мне и сказал перед первым уроком, предупредил, что он первый на очереди. А потом с наглой улыбкой положил ладонь мне на грудь. Я дернулась, отбросила его руку и, позеленев, побежала в туалет, где меня вывернуло наизнанку. На первых уроках в голове не было ни одной мысли, кроме одного этого мерзкого, раздирающего в клочья всю душу, слова.

Я с ужасом замечала, что другие парни тоже с любопытством оглядываются на меня, одиноко сидящую на задней парте. Было понятно, что они могут сделать что-то гадкое при любом удобном случае, потому что у меня даже подруг нет, не говоря уже о какой-то другой защите.

Насилие в интернатах – это тоже не та проблема, о которой стоит думать взрослым, работающим здесь. Два года назад пятеро выпускников напились и изнасиловали в женском душе тринадцатилетнюю новенькую девчонку, после чего она выпрыгнула из окна и, к ее счастью, погибла, а не осталась на всю жизнь несчастным моральным и физическим инвалидом. К счастью? Да, именно к счастью. Последствия этой трагедии скрывали, как могли, но проверок избежать не удалось. Потом долгое время все ходили, как шелковые: и парни, и девочки. Даже смотреть не решались в сторону друг друга, не лазили по чужим кроватям, но потом все вошло в свое русло, все стало по-прежнему.

Если многие из живущих здесь не нужны собственным родителям, то что уж говорить о воспитателях, которые приходят сюда только потому, что у них такая работа, потому что они получают деньги за видимость воспитания сложных, одиноких подростков. Каждый из нас, кто попадает сюда, независимо от того, кем он становится впоследствии в интернетовской иерархии, понимает одну простую истину: он никому не нужен. Этот факт не каждый взрослый способен пережить, не говоря уже о ребенке. “Ты никому не нужен. Выживай, как хочешь”. Философия детей-сирот. Поэтому мне всегда сложно поверить в благие намерения. Я всюду, в любой бескорыстной помощи ищу подвох. Я не привыкла к доброте.

Гадюки, в чьем логове я жила, все единогласно встали на защиту красавицы Ларисы. Меня поймали, затащили в туалет и избили. Такого давно уже не было. Я не разговаривала с ними, не обращала внимания на оскорбления, забирала длинные непослушные волосы в тугой “бабушкин” пучок. Но тут я опять нарушила их негласные правила жизни, а именно, привлекла всеобщее внимание к своей персоне, да еще и так нагло. Все парни говорили только обо мне, и это их тоже бесило.

В разгар драки, я стукнулась головой об стену и кусок старой плитки откололся и со звонким стуком упал на пол. Лариса, которая не участвовала в драке, подняла осколок, потом медленно подошла ко мне. Ее лицо устрашающе распухло, как будто разбитая любовь ранила кожу изнутри. Приблизившись ко мне вплотную, она прохрипела:

– Ненавижу. Ненавижу тебя, стерва! Сука!

Угрожающе замахнувшись, она пару секунд стояла надо мной, а потом резким движением рассекла мне острым концом плитки лицо. Мне показалось, что она отсекла мне полщеки. Сквозь боль я почувствовала, как из большой рваной раны на лице хлынула кровь, и гадюки быстро расползлись по своим убежищам.

Мне вызвали скорую. Щеку зашили, две недели мое лицо было забинтовано, как у мумии, и я ходила на перевязки в медпункт. Но стало легче: душевную боль заглушала физическая и, по сравнению с раной на лице, кровоточащий рубец в душе, казался не таким страшным. А еще на меня перестали смотреть парни, в этом тоже был плюс.

***

Мой шрам во всю щеку нравится Игорю. Он проводит по нему пальцем, называет его “ведьминой меткой”. Он не знает историю его происхождения. Он вообще, к его счастью, ничего не знает об интернате.

Когда ты совершенно один идешь по лесу, не зная, куда податься, в какую сторону держать путь – это страшно. Но не так страшно, как тогда, когда ты живешь среди множества людей, но ни один из них тебя не слышит, не понимает. Вот тогда, действительно, к горлу подступает чудовищный, леденящий ужас.

***

Анжелика появилась тогда, когда я возненавидела жизнь настолько, что была готова без сожаления распрощаться с ней. Каждую ночь я пробиралась босиком на интернатовский чердак и ревела там навзрыд. Я точно знала, что когда-нибудь сделаю это, что смогу.

В ту ночь я окончательно решилась. Пролезла через люк со сломанным замком на крышу и встала босыми ступнями на самый край карниза. Волосы взлетали вверх от резких порывов ветра, снег слепил глаза. Меня бил озноб: то ли от страха, то ли от холода. Неуклюже раскинув худые руки в стороны, я пыталась представить последний полет в темноту, которая заканчивает все жизни без исключения. Хлопья снега на пижаме стали похожими на птичьи перья, руки – на крылья. Наконец, я подняла ногу.