Тут был бардак. Я не оправдывала себя тем, что я художник и мне позволительно не прибираться. Нет, я просто прямо говорила о том, что я лентяйка, как и все творческие люди. Если я не рисовала, то лежала на диване, закинув ноги на стену и обдумывала, что же мне нарисовать завтра. Комнату иногда прибирала Крис, но в последнюю неделю уборка не проводилась. Поэтому на полу валялись краски, банки, палитры, скомканные эскизы и много чего другого. Игорь с нескрываемым удивлением рассматривал все это, потом внимание его привлекли картины, висящие на стенах в самодельных рамах. Пока я пила чай, сидя на кровати, он ходил от стены к стене много раз, до тех пор, пока его взгляд не упал на мольберт. Мне показалось, что он немного побледнел.

– Ты видела, что я жду тебя, и не вышла?

– Не злись. Тебе надо было немного подумать обо всем. А именно о том, зачем ты сюда все-таки приехал. Если ты за два часа не передумал, не развернул машину и не уехал обратно в свое логово, значит, тебе действительно, нужна помощь, и ты готов принять ее от меня.

– Четыре часа пятьдесят две минуты.

– Прости, что?

– Я ждал тебя на улице четыре часа пятьдесят две минуты. И все это время ты сидела здесь и рисовала этот чертов рисунок?

– Это не чертов рисунок. Это твоя жизнь: черная, бесконечная.

Я выждала паузу, наблюдая в это время за изменениями на его лице, а потом сказала:

– А знаешь, как ее изменить?

Он непонимающе смотрел на меня. Но в его глазах было что-то похожее на интерес. И тогда я взяла рисунок с мольберта и в сердцах разорвала его на четыре части.

– Вот так!

Я мало что понимала в жизни в то время. Крис как-то сказала мне, что я плыву по течению и не делаю ровным счетом ничего, чтобы как-то изменить свою жизнь в лучшую сторону. Да, это так. Я не знала, как менять людей и ситуации, не знала, что нужно сделать, чтобы измениться самой. Но, наверное, на то и дана человеку юность. Как бесценный шанс научиться что-то понимать в жизни, научиться менять ее в лучшую сторону. Не знаю, научилась ли я.

Я уже писала, что наша семья была не очень-то дружной. У нас не было тихих семейных вечеров, мы не читали вслух книги друг другу, не играли в домино, не пили какао, сидя у камина, у нас и камина-то никогда не было. Мы не смотрели вместе фильмы, не обменивались мнением о них. Не смеялись над общими шутками. Не ходили в походы с палатками. Мы даже не обнимались под бой новогодних курантов. Но все-таки наша двухкомнатная квартира, в которой я теперь жила с Крис, была всегда теплой и родной.

Большой черный пес Лука, которого отец в один дождливый день привел с улицы грязного и голодного, и которого мы сразу же полюбили, придавал уют нашему жилищу. Здесь была особенная атмосфера, я думаю, она возникла, благодаря отцу и его творчеству. Здесь легко дышалось, легко говорилось, легко жилось. Здесь всегда висели картины, а на подоконниках лежала пыль, которую мы, две сестры, ленились протирать по субботам. Квартира без ремонта, со старинным интерьером, она была не тем семейным гнездом, где царят мир, любовь и нежность. Но она была нашим общим секретным штабом, безопасным местом, куда можно было прийти, поговорить или помолчать, побыть в одиночестве, укрыться от всего на свете, даже от банды Гальки Штамм…

***

В двенадцать лет я поняла, что никогда нельзя сдаваться, все в наших руках, и победа тоже. Был прекрасный зимний день. Снег шел большими, легкими хлопьями, падал на шапки, плечи. Пушистые снежинки кружились над головой, словно танцевали медленный вальс. В воздухе чувствовался запах нового года и волшебства.

Девчонок было пятеро, они были старше меня на год. Уже долгое время они следили за мной, я постоянно ловила их косые взгляды на себе. Они угрожали, запугивали, подкарауливали в раздевалке, чтобы прошипеть на ухо, что-нибудь скверное. Три месяца они мне портили жизнь, пытаясь запугать. Но у них не получалось.

Потом им, видимо, надоело просто смотреть. Или надоело то, что их взгляды и угрозы на меня не действуют. Я вроде бы и старалась их бояться, но, почему-то, по-настоящему испугаться у меня не получалось. И вот они просто схватили меня за руки, когда я выходила из школы после уроков, и потащили на задний двор. Алисы со мной не было, она ушла на урок музыки к старой преподавательнице с кривыми ногами. Кривоножка, так мы называли ее между собой.

Сначала они поколотили меня. Я лежала на земле и, казалось, еле-еле переводила дух. Потом они отошли в сторону, что-то тихо обсуждая между собой, а через какое-то время протянули мне ножницы и Галька Штамм сказала противным слащавым голосом:

– Стриги!

– Что стричь? – я с трудом встала на колени и посмотрела на нее непонимающими глазами, вытирая разбитую в кровь губу. Под глазом что-то пульсировало, как тогда, когда я упала в подъезде и стукнулась лицом о перила. Будет такой же огромный фингал. Но мне даже нравилось сочетание цвета бледной кожи и фиолетовых разводов на ней. Будет чем похвастаться перед Алисой. Фингал – это не какой-то там этюд Черни, который она в эту минуту разучивает с Кривоножкой.

– Волосы свои стриги! – продолжала настаивать Галька, – раз Сашка Васильев сказал, что у тебя самые красивые волосы в школе, значит, ты их подстрижешь. Сама или с нашей помощью. И больше ему глаза свои рыбьи не строй. Поняла?

– Я с Сашкой Васильевым не знакома. Глаза ему не строю. Волосы стричь не буду, – я оттолкнула от себя Галькину протянутую руку, в которой были зажаты ножницы, и вспомнила ажурные снежинки, которые мы вырезали, чтобы украсить ими окна в классе к новому году.

– Ты дура, или притворяешься? – Галька подошла вплотную и стала толкать меня в грудь. Это продолжалось до тех пор, пока я не уперлась лопатками в каменную стену гаража, – стриги, говорю.

Галька посмотрела на меня ненормальным, зловещим взглядом. А я не могла поверить, что в нашем возрасте любовь так сводит людей с ума. Я почувствовала себя героиней мелодрамы, которую мама смотрела в прошлую субботу. Только потом я поняла, что сводит с ума не любовь, а обычная зависть.

Схватив прядь волос, торчащую из-под моей шапки с белым помпоном, Галька одним махом срезала её острыми ножницами. Девчонки трусили, я чувствовала это, но они по-прежнему стояли у нее за спиной. Я стащила с головы шапку, которая была вся в снегу, сняла резинку с хвоста, рыжие кудри рассыпались по плечам.

Папа называл мои волосы золотом. Он обожал их, пожалуй, сильнее, чем меня саму. Никогда бы я не стала стричь волосы, только потому, что папа бы расстроился. Галька смотрела на меня, в ее взгляде мелькала зависть и желчь. От этих чувств ей, должно быть, очень плохо живется. Хоть бы ее стошнило ими прямо сейчас.

Галька снова протянула мне ножницы. Закрыв глаза и сильно втянув в себя воздух, я мысленно спросила разрешения у отца, дождалась его согласия и, открыв глаза, с силой пнула ногой Галькину руку. Та взвизгнула, схватилась за ушибленную кисть другой рукой, согнулась вдвое. Ножницы подлетели высоко вверх и, ударившись о кирпичную стену, упали рядом с моей ногой. Девчонки ахнули. Я быстро нагнулась, схватила ножницы и с силой воткнула их в Галькину мягкую и толстую ляжку. Шерстяные штаны треснули, и моментально пропитались кровью. Такого оглушающего визга я никогда еще не слышала. Мне было страшно, но в душе я ликовала.

Я победила. Галька Штамм оказалась в больнице, а потом ее посадили под домашний арест. Правда, и я оказалась под домашним арестом. Галькина ненадежная банда разбежалась врассыпную, а потом они даже смотреть боялись в мою сторону. А я осталась с фингалом на лице, с синяками по всему телу, цвет которых мне жутко нравился, и со своими нетронутыми, длинными, вьющимися волосами, которые папа называл “золотом”.

Алису впечатлил мой рассказ, она назвала меня смелой, это была лучшая похвала. А с Сашкой Васильевым, из-за которого все произошло, я впервые и целовалась потом, примерно через год после описанных событий. До этого он боялся подойти ко мне. Хотя он мне ни капли не нравился, как и другие мальчишки.