– Говори адрес, – снова приказал он, не поворачиваясь ко мне.

Я назвала улицу, номер дома, и мы поехали.

Какими бы извилистыми дорогами не вела меня жизнь, в душе я всегда стремлюсь к прямым линиям, простоте и очевидности. Я люблю природу, рисую ее с удовольствием. Она не скрывается под масками, она такая, какая есть. Людей рисовать сложнее, они прячут свою суть. Но если дождаться того момента, когда маска не выдержит и упадет, то в лице человека можно увидеть то трепетное, пугливое, что скрыто от глаз – душу. Она-то и нужна художнику.

Я родилась и выросла в С., любила этот город с его тайнами, широкими проспектами и узкими извилистыми улочками. Любила серое городское небо, старые кварталы с ветхими, обшарпанными домами, часто просто так, в тайне от родителей, бродила по улицам в одиночестве. Каждый раз город открывал для меня что-то новое, скрытое от посторонних глаз – то, что потом можно было нарисовать.

Но время от времени я уставала от людей и меня неумолимо тянуло куда-то, особенно во взрослом возрасте. Денег на путешествия не было, мы с подругой садились в пригородную электричку, ехали часа два, а потом выходили в случайной станции в каком-нибудь поселке. Гуляли среди полей, смотрели в небо сквозь густые травы, прижимались спинами к высоким деревьям, разговаривали на самые сокровенные темы. Природа давала мне энергию и жизненные силы. Только среди трав и деревьев я чувствовала себя по-настоящему свободной.

***

Когда я была маленькой, отец называл меня деревцем: я была высокая, худая, с длинными руками. “Деревце мое, обними меня своими веточками,” – так он говорил, когда укладывал меня спать. Может быть поэтому меня постоянно опутывали ветви, которые видела только я. Мама называла это ненормальными фантазиями, отец успокаивал ее тем, что с детьми такое бывает. К врачам они с этой проблемой не обращались, за что я им благодарна. Папа говорил, что психиатр найдет отклонение у любого творческого человека и сможет испортить ему репутацию и всю дальнейшую жизнь. Я же привыкла к этим ветвям и считала их своей защитой. Но иногда они мешали – сплетались коконом надо мной и застилали реальный мир, погружая меня в бесконечную темноту.

– Подумаешь, заросли ивы! – говорил отец, – вот если бы у нее перед глазами появлялись зеленые человечки, тогда бы я подумал, что с ребенком что-то не в порядке. А тут лес, природа, ветви… Сплошная красота и романтика. Она у нас истинный художник, Мариночка, – успокаивал он мать.

Так, благодаря моим родителям, которых многие бы назвали безалаберным и безответственности, у меня было обычное, вполне счастливое детство без докторов и страшных диагнозов.

Наш тихий дворик, в котором оно прошло, не менялся много лет. Иногда я, уже взрослая, возвращалась вечером домой, и на лавочке у входа в подъезд сидели бабушки. Я здоровалась с ними и терялась во времени. Как будто мне снова было восемь. Как будто сейчас я поднимусь на четвертый этаж по круглой лестнице с изрезанными в некоторых местах, перилами, нажму на звонок, и мне откроет дверь Алиса, черный лохматый пес Лука прыгнет мне на плечи и лизнет в щеку, а в ноздри ударит терпкий, удушливый запах маминых подгоревших котлет. Но, стоя у своей двери, я понимала, что от прошлого остались только бабушки у подъезда и мои бестелесные миражи, которые преследовали меня чаще, чем мне бы этого хотелось.

***

Моего отца звали Григорий Филиппов. Он был художником. Почти все время он проводил в своей мастерской. Давал частные уроки и писал картины, которые неплохо продавались. Возможно, потому что цена у них была копеечная. Иногда отец не ночевал дома, после чего на следующий день мы с Алисой с волнением слушали, как мама за стенкой кричит на него, переходя на визг. Лука лаял, что придавало маминому крику еще большую патетичность. Причина крика всегда была одинакова: отец – кобель и тунеядец, опять спал со Светкой Назаровой. На самом деле, отец, действительно, спал с ней. Я застала их однажды лежащими без одежды и страстно целующимися на старой тахте в отцовской мастерской. Но так и не сказала маме об этом. Почему-то, мне не было жаль ее. Наоборот, я жалела отца, которому приходилось терпеть постоянные ссоры и крики.

– Мариночка, женщина моей жизни – это ты. А Светлана – это моя модель и мой ассистент. Только и всего. Не смешивай семью и работу, пожалуйста. И не кричи, ради бога, дети услышат.

– Да твои дети уже давным-давно знают, чем ты там с ней занимаешься, скотина! Ненавижу тебя! И всех твоих бесконечных баб ненавижу! Катись к своей Светке! Прямо сейчас собирай вещи и катись!

Мы привыкли слушать их ругань. После получасовой ссоры мама обычно раскидывала по комнате краски и кисти отца, рвала свежие эскизы, выкидывала его рубашки и белье из шкафа в коридор. А потом сама хватала пальто и выбегала на улицу вся в слезах. Лука лаял, скулил у двери, рвался бежать за матерью, умоляя ее вернуться домой. В отличие от отца, который спокойно прибирал последствия пронесшегося по квартире урагана, наводил порядок в своем шкафу, потом заваривал чай и звал нас на кухню, где на блюдце лежали пряники. Я сразу же бежала, а Алиса запиралась в комнате и не выходила оттуда до маминого возвращения.

Я любила, когда мамы не было дома. Никто не отвлекал тогда отца от меня. Я была на сто процентов папиной дочкой. А Алиса нет. Ее, казалось, отец раздражал так же, как маму. Часто они шушукались с матерью на кухне за закрытой дверью и выходили оттуда потом – хитрые и серьезные, словно два заговорщика. После таких тайных совещаний, отец не мог найти то краски, то нужные кисти, то вчерашние эскизы.

Самым большим счастьем для меня было проводить время в отцовской мастерской. Я могла сидеть там часами: молча, тихо, чтобы никому не помешать. Я готова была на все, только бы меня не прогоняли домой. Здесь появлялись на свет мои первые рисунки. Здесь же в моей душе родилась огромная любовь к живописи. Отец научил меня всему, что знал и умел сам. Даже когда у меня что-то не получалось во взрослом возрасте, я словно чувствовала, как он своей мягкой рукой поправляет мою кисть, чтобы линия получилась точной.

Здесь, в мастерской, в одной из старых папок, я однажды нашла портрет женщины, который поразил меня до глубины души. Она была одета в старинный наряд, ее волосы легкими волнами лежали по плечам, а взгляд был грустный и полный любви. Отец, увидев этот рисунок в моих руках, покраснел, замялся, а потом сказал, что это просто модель и потрепал мои вихры. Но взгляд его при этом изменился, стал грустным и напряженным. Мне показалось, что эта женщина не может быть просто моделью. Она определенно была какой-то особенной, может быть, колдуньей – таким необычным был ее образ. Может быть, отец был влюблен в нее?

У отца всегда были любовницы, сколько себя помню. Но он убеждал мать, что лишь она одна его единственная любовь. Я не знала, любит ли мама отца. Алиса говорила, что она его любит, а он ее – нет. Я думала, что все наоборот. Мать всегда злилась на него, кричала, требовала внимания. Ей не нравилось, что отец ничего не делал по дому, что в семье постоянно не было денег, а дети, то есть мы, носили обноски. Каждый день у нее был новый повод, чтобы поругаться с ним. Но, что странно, она всегда заботилась о нем: когда он болел – сидела возле его кровати и гладила лохматые рыжие волосы. Тогда я ревновала отца к ней, и мне хотелось, чтобы он поскорее поправился.

Мы были не очень-то дружны между собой. К нам никогда не приходили гости. И мы сами ни к кому не ходили. У нашей семьи не было друзей. Да и вообще, мы редко что-то делали вчетвером. Тем не менее, мы любили друг друга. Я осязаемо чувствовала эту любовь зимой, в те редкие вечера, когда на улице было так холодно, что и носа из дома не высунешь. Мы садились на мягкий ковер возле электрического обогревателя в родительской спальне и пили чай, передавая небольшой чугунный чайничек друг другу. Можно сказать, что мороз и тепло от обогревателя соединяли нас на пару часов, давали время побыть настоящей семьей.