– Если ты и дальше будешь замыкаться в себе, то у тебя постоянно будут подобные проблемы с коллективом.

Ночами я плохо спала, а днём меня преследовали видения. Тени ходили за мной по пятам, я чувствовала их, но в глубине души радовалась этому: мне казалось, что с ними я не так одинока. Что это были за тени, я не знала. Мне хотелось, чтобы это был отец. Иногда случались обмороки. Никто не обращал на них внимания, списывали на нервное перенапряжение, давали успокоительное. Но каждый раз, когда я теряла сознание, я вновь и вновь видела светлый женский образ, чувствовала запах леса вокруг, видела, как надо мной сплетаются ивовые ветви.

***

Тени мне помогали сохранить свой внутренний мир, но они не могли спасти меня от мира внешнего.

– А давайте ночью Рыжую зубной пастой измажем? – и по комнате снова разносилось злобное хихиканье. Они были отвратительны. Мерзкие, бессовестные, малолетние суки. Иначе не назову. Цвет моих волос, отцовское “золото”, не давал им покоя ни днем, ни ночью. Их раздражала моя внешность,моя замкнутость и отчужденность, моя манера общения. Я не боялась их, и это проявлялось во всем, даже в интонации голоса. Поняв, что каждое мое слово оценивается, как неверное и оскорбительное, я стала стараться не вступать с ними в диалог, молчала, как рыба, даже тогда, когда они обращались ко мне. Тогда они стали называть меня “умственно отсталой”. Поначалу я велась, как дура, на каждое оскорбление. Невозможно не реагировать, когда тебя впервые в жизни обзывают тварью, шлюшкой и тупой свиньей. А когда они задевали мою погибшую семью, у меня совсем срывало крышу. Пусть я постоянно оказывалась проигравшей в этих неравных схватках, но и им тоже здорово попадало: в начале схватки мне тоже удавалось разбить губу или выдрать клок волос кому-то из них, пока они не налетали на меня всей стаей, как злобные вороны. То, что мое лицо часто напоминало синяк – этого, как будто, никто не видел. Или не хотел видеть. “Социально-сложная” – так называла меня Нинель Моисеевна.

У воспитателей и воспитанников в интернате был общий, давным-давно устоявшийся и слаженный внутренний мирок, со своими законами и правилами. Всем казалось, что я эти правила не соблюдаю. Но так и было на самом деле. Я не хотела и не собиралась жить по их правилам. И в этом была причина постоянных жестоких нападок. Меня силой заставляли подчиняться. Но так и не заставили.

Когда передо мной чистый лист, я как будто начинаю все сначала. Как будто бы появляется шанс начать жизнь с чистого листа. Это ни с чем не сравнимые ощущения. Даже голова кружится от разнообразия образов и чувств, которые можно воплотить на белом листе бумаги. Обычно, я сижу перед мольбертом несколько минут и не двигаюсь:наслаждаюсь вдохновением. В такие момент кажется, что за спиной крылья: можно взмахнуть и полететь в мир собственных фантазий. Отец мне говорил, что это самое ценное для художника – садиться за мольберт с сердцем, наполненным вдохновением. Отец, я так по тебе скучаю…

***

В интернате был кружок ИЗО. Его вела пожилая женщина, которая, на мой взгляд, не умела рисовать совсем. Поэтому после двух неудачных занятий, которые закончились ссорой с ней, я перестала его посещать.

– Лора, ну почему ты приносишь столько проблем. Ведь можно вести себя спокойней: и со своими соседками по комнате, которые тоже постоянно жалуются на тебя, и с учителями! Тебе всего четырнадцать! Ты должна уважать взрослых людей, которые стараются тебе помочь.

– Я тоже старалась помочь Людмиле Леонидовне. Ее проблема в том, что она знает о живописи не больше, чем уборщица тетя Глаша.

– Не дерзи, Лора!

Я замолчала и стала смотреть в стену за спиной Нинель Моисеевны. “Почему я не погибла вместе со своими? С теми, кто меня понимал,” – эти мысли преследовали меня. Мне казалось несправедливым то, что весь мой мир разрушился, все любимые умерли, а я осталась живая и никому не нужная.

– Иди в комнату. Еще одно замечание на этой неделе, и ты будешь наказана, Лора.

Я вышла из кабинета, не сказав ей ни слова вслух, но в мыслях у меня было много слов, правда больше нецензурных.

Итак, я даже не могла рисовать. Это было мучительно. Художник любого возраста сейчас поймет меня: не рисовать – это значит не жить. Даже во сне я в руках ощущала кисть. Мне снились мольберты и отцовская маленькая мастерская. В реальности же в моем распоряжении было только несколько чистых тетрадей в клетку, ручка, цветные карандаши. Акварель полагалась только для учебных занятий. Хотя, я думаю, что мне ее не давали из вредности, чтобы знала в следующий раз, как вести себя с учителями.

В этих тонких зеленых тетрадях я делила страницу на четыре части в рисовала маленькие картинки в получившихся небольших прямоугольниках. Так тетради хватало на дольше. Я рисовала Луку, себя, отца, Алису, маму. Я рисовала ту жизнь, в которой я была счастлива, и которая больше никогда не повторится.

***

Стоит ли подробно описывать все то, что я пережила в интернате после смерти родителей? Это сложно и, пожалуй, совсем не интересно. Мне совсем не хочется возвращаться к каждому дню этого жизненного клубка, который я плотно смотала и запрятала подальше в глубины памяти. Но иногда интернат мне снится. И эти кошмарные сны заставляют меня вскакивать с постели с криком.

Поэтому я подойду сразу к концу этого ада. Да, оказывается, у моего ада был конец! Наверное, всё-таки, стоит считать себя счастливчиком. Не у всех есть выход из ада.

В одиннадцатом классе, когда все мысли были только о том, что через несколько месяцев я уйду из этого логова навсегда, я снова стала лишним звеном любовного треугольника. Его звали Артур. Красивый, высокий, темноволосый. Он был крепко сложен, правильные черты лица имели несколько надменное выражение. Он был моим одноклассником и авторитетом среди здешних парней. С интернатовскими мальчиками я старалась не сталкиваться в стенах гадюшника, потому что все время кто-нибудь из них старался облапать или зажать в углу.

Артур уже два года встречался с девочкой Ларисой, мне она казалась красивой, но ее красота была безликая и холодная. Дотронешься – и рука замерзнет. У нее были белые волосы, голубые глаза. Она вся была какая-то светлая и практически прозрачная. Наверное, такими бывают озерные нимфы. Мне иногда хотелось ее нарисовать. Ее хрупкий образ портил лишь голос: хриплый, прокуренный, он звучал совсем не так, как должен был звучать голос нимфы. На Ларису хотелось смотреть, но ее не хотелось слушать.

Вместе Артур и Лариса смотрелись гармонично. Если копнуть глубже, у них были похожие, трагичные судьбы, как и каждого из нас здесь, в этих стенах. Они любили друг друга, это было видно по малейшим деталям их взаимоотношений. И любовь их была трепетная, нежная – такая, какая и должна быть первая в жизни любовь. Так было до тех пор, пока темноволосый красавец Артур не поспорил со своими озабоченными дружками, что сможет переспать с любой девчонкой в интернате, никто ему не посмеет отказать. Я не знаю, зачем он это сделал. В определенном возрасте у мальчишек мозг одурманивают гормоны, и они думают только о сексе. А тем более в интернате, где, казалось бы, куча правил, но по факту их никто не выполняет, а воспитатели усиленно делают вид, что они не замечают того, как подростки курят в спальнях и залазят друг к другу в постели. Здесь бьют друг друга до полусмерти, но это все не те проблемы, на которые стоит тратить свое время и нервы. Это жизненные мелочи. И неважно, что эти мелочи ломают несформировавшуюся психику и, часто, портят всю жизнь и без того несчастным взрослеющим детям.

Артур тогда выиграл в споре. Он переспал со мной – “с той, которая ни на кого не смотрит. С фригидной”. Почему я так легко об этом пишу? Я не знаю. Может быть, писать мне об этом совсем не так легко, но я, действительно, не знаю, почему я без раздумий, хладнокровно ответила ему: “Секс? Ну, пошли.” Наверное, не думала, что он говорит серьезно, а, может быть, хотела уже, как все, стать взрослой, опытной.