– Никто в обеих машинах не выжил. У них не было шанса выжить. Лобовое столкновение на большой скорости. Водитель встречной машины был пьян. Он погиб. Твои мать, твой отец, твоя сестра… Все они тоже погибли, Лора…
***
Когда слезы застилают глаза, окружающий мир кажется необычным и очень живописным. Дома, деревья, лица людей – все сливается, перемешивается друг с другом. Кажется, что все это цветное, наполненное красками и огнями и очень близкое друг к другу, одно целое. Жизненный клубок. А по обратную сторону слез – твоя обнаженная душа, которая с этим клубком не может соединиться. Она вечно одна: нежная, ранимая, кровоточащая. Ее никто не видит, она также размыта для посторонних глаз.
Я сто лет не плакала. Не было повода. Оказывается, во мне, тринадцатилетней, скопилось такое количество слез! Они все текли и текли без остановки. Мне казалось, что я скоро сама стану слезой, и от меня ничего не останется, только соленая, тёплая влага. А потом слезы закончились.
Вот так вот: живешь-живешь, а потом раз – и все. И не знаешь, что с этой пустотой делать, куда идти, как жить. Как жить? Как? Скажите мне, как жить, когда остаешься одна в тринадцать лет? Скажите мне, где найти силы жить вообще? Где найти ответ на вопрос – зачем жить дальше, если ты одна и никому до тебя нет дела? Столько вопросов, и ни одного ответа!
Потеря. Это боль и страх. И это всегда внезапность. Если вы такого не испытывали, то вы автоматически счастливый человек. Вы не имеете права просыпаться в плохом настроении. Каждый ваш день удивителен. Ваша жизнь наполнена и прекрасна только потому, что все ваши любимые – живы. Обнимите и поцелуйте их прямо сейчас. И скажите им о своей любви. Потому что никогда нельзя быть уверенным в том, что произойдет с вами или с ними завтра.
Итак, в тринадцать лет я оказалась сначала в приюте-распределителе, с затем – в школе-интернате. Круглая сирота, никому в мире не нужная. Только представьте: я не нужна была ни одному человеку на целой планете. Это страшно. Даже с Лукой меня безжалостно разлучили. Лохматый черный пес остался на попечение соседки тети Наташи, а через несколько месяцев умер. “От тоски, наверное”, – так она написала мне в единственном письме, на которое я не ответила. Последняя надежда на то, что меня кто-то ждет, растаяла, как туман над болотом, в которое день за днем превращалась моя жизнь.
***
Девять пар глаз уставились на меня, когда пожилая воспитательница Нинель Моисеевна распахнула двери:
– Знакомьтесь, новенькая!
Я прижала к себе рюкзак, втянула шею поглубже в горловину колючего свитера. Женщина указала на свободную кровать, аккуратно заправленную выцветшим покрывалом, потом неуклюже провела рукой по моим растрепанным волосам.
– Мы здесь дружно живем, правда, девочки?
Никто не ответил ей. Я угрюмо смотрела в пол, всем телом ощущая, как с разных сторон в меня впиваются стрелы недружелюбных, колких взглядов. Слух улавливал неприятные шепотки:
– Рыжая!
– Глазищи-то свои выпучила.
– Родители у нее погибли…
– У Наташки тоже мать умерла, но она так зло не смотрела…
На негнущихся ногах я подошла к кровати и присела на край, сгорбив худые плечи. Не обращая внимания на девочек, я исподлобья уставилась в окно, прижимая к груди рюкзак, в котором лежали остатки моей прежней жизни: мамины бусы, отцовские кисти, Алисин блокнот и запах родного дома, который пока еще хранила вытертая коричневая подкладка…
За окном падал снег мягкими хлопьями, как будто и не было вчера оттепели. Я представляла, как этот укрывает в эти самые минуты три свежие могилы на городском кладбище. На этих трех аккуратных земляных холмиках с деревянными крестами я недавно лежала, уткнувшись лицом в землю. Лежала до тех пор, пока меня насильно не подняли и не увели с кладбища домой.
Дома тетя Наташа из соседней квартиры шептала своей сестре:
– Ни слезинки не проронила. Ни всхлипнула ни разу. Все горе в себе держит, как бы не тронулась умом от этого, – с беспокойством обе женщины смотрели на меня, сидящую на диване, поджав под себя ноги. Я знала, что завтра утром кто-то приедет и заберет меня в распределитель. Услышала из разговоров соседок. Но я не знала, куда увозят таких несчастных детей, как я. Может быть, есть специальное место, где живут все несчастные дети. Наверное, я окажусь там.
Лука разделял мое состояние. Он не вставал уже несколько дней, тяжело переживая смерть хозяев. Когда и я уйду, он долго не протянет. Я знала, что он так сильно любит всех нас, что просто-напросто умрет от горя. Я видела это по его глазам, которые он иногда поднимал на меня. Мы с ним смотрели друг на друга, и оба понимающе молчали. Потому что боль не давала говорить.
Сейчас я сидела на кровати, которая должна стать моей, смотрела в окно, думала о могилах мамы, отца, Алисы, о Луке. А девочки шептались, до меня доносились лишь обрывки их разговоров:
– Рыжая…
– Погибли, да-да, совсем недавно…
– Сидит, молчит…
– Может, плохо ей, или с ума сошла…
***
“Рыжая”. Так меня называли все пять лет, которые я прожила в гадюшнике. Иначе свой интернат я никак не могу назвать даже сейчас, спустя много лет. Смена обстановки, жизненного уклада, привычек была так разительна и неприятна, что поначалу мне казалось, что меня определили в тюрьму, в колонию строго режима, или как там они называются. Я внезапно и остро, с тоской, сдавливающей грудь, поняла, что чувствуют птицы, когда их приносят из леса домой и сажают в тесную клетку. Они начинают медленно умирать в неволе. Я тоже медленно умирала. День за днем мне казалось, что я не смогу, не выдержу.
Я стала изгоем в детском коллективе. Мне сложно было оправиться от горя, поэтому вначале я совсем не разговаривала. А когда немного присмотрелась к девочкам-соседкам, то поняла, что с ними и разговаривать-то не о чем. Не буду называть их имён. Пусть на этих страницах они останутся бесцветными и одинаковыми. Змеи! Они постепенно очень сильно возненавидели меня. Я им мешала, нарушала их семейный круг, не хотела подчиняться и выполнять указания.
Сначала я пыталась искать помощи у Нинель Моисеевны, но быстро поняла, что её взгляд теплится ложным пониманием. В глубине души она холодная, безразличная. У неё всегда была одна отговорка:
– Постарайся с ними договориться. Они такие же дети, как и ты.
Как-то эти “такие же дети, как и я” побили меня так сильно, что я не могла встать от боли и унижения. Я сидела в туалете, прижавшись спиной к теплой батарее, ревела в голос и звала отца. По губам текла кровь, смешивалась со слезами. Губы щипало от соли. Я изо всех сил прижимала ладони к лицу, чувствуя, как по ним течет что-то тёплое. На шум прибежала уборщица тетя Глаша. Единственный человек, которому, как мне казалось, я была небезразлична в этом длинном, сером двухэтажном здании.
– Ну что за девки! Чертовки сущие, – причитала она, подставив под струю холодной воды, сильно отдающую хлоркой, махровое полотенце. Она обтерла им мое опухшее лицо, подержала приятно холодившую кожу ткань на губах. В этот момент я мечтала только о том, чтобы тетя Глаша забрала меня отсюда к себе домой. Прямо сейчас. Я знала, что она живет в деревянном бараке на окраине города, с тремя старыми незамужними сестрами и десятком тощих кошек. Я знала, что они живут очень бедно и убого. Но мне было все равно. Любое место я бы хотела называть своим домом, но только не интернат.
– Ты бы поменьше попадалась к ним на глаза. Мальчишки реже дерутся, чем они. Вот ведь, не повезло тебе, горемычной, попасть в такую компанию. Как и помочь-то тебе, не знаю.
Конечно же, она не взяла меня к себе. Даже и не думала об этом. Но на протяжении следующих пяти лет она была единственным человеком, кто сострадал мне в моих бедах. За это я любила её, отдавала для ее сестер все свое печенье с полдника. Мы часто любим людей только за то, что они к нам хорошо относятся.
Нинель Моисеевна не придавала дракам большого значения. У неё были проблемы поважнее. Она отчитала всю нашу спальню, умело выставив меня виноватой в конфликте.
