“Прости меня, пап…”

Вдох, выдох, шаг…

Но движение почему-то получилось не вперед, а назад, и спустя секунду я уже лежала на крыше, придавленная неимоверной тяжестью чужого тела.

– Ты идиотка? Вот черт! Нет, я, конечно, сразу поняла, что ты идиотка, но чтобы вот так…

Крупная фигура сначала поднялась сама, а потом резко подняла меня, схватив за обе руки. Я снова начала дышать.

– Вот черт, холодно. Так и до бронхита недалеко. Подумать только, лазить по крышам за сумасшедшей девкой, – и она протолкнула меня в люк, я чуть не упала, потому что совсем не сопротивлялась ее сильному натиску. В ее голосе, хоть она и ругала меня, не было злобы. В нем была забота. Забота. Забота. Нет, я не ошиблась, повторив это слово трижды. Незнакомый человек не дает тебе шагнуть вниз с карниза, потому что ему не все равно. Я уже успела забыть, что такое забота, и что такое доброта – тоже. И тут на интернатовской крыше появилась Анжелика и напомнила об этом.

На чердаке Анжелика огляделась, потом взяла из угла деревянный ящик, с легкостью перенесла его к батарее и усадила меня на него. Сама села рядом со мной на пол.

– Приложи свои сумасшедшие голые пятки к теплу, а не то заболеешь.

Я молча выполнила то, что она сказала, и только теперь почувствовала себя живой. Вытерев кулаком красные, заплаканные глаза, я посмотрела на нее исподлобья и пробубнила:

– Что тебе здесь надо?

– О, вот черт! Она умеет говорить. Ну, может быть, это даже плохо. Если ты болтушка и много говоришь, то так и знай, что мы друг другу не подойдем. Я ненавижу болтливых людей, потому что сама очень, очень болтлива. Как-то, когда был жив отец, он мне сказал, что я когда-нибудь точно заболтаю его до смерти. И вот ведь незадача, действительно умер. Правда меня в тот момент с ним не было, а то бы я и вправду подумала, что он из-за меня крякнул.

На лицо Анжелики падал свет от уличного фонаря, и я смотрела на нее очень внимательно. Как на чудо. Со мной уже несколько лет не разговаривали вот так – легко, просто и непринужденно. Я не знала, то ли мне ответить, то ли молча слушать, ведь Анжелика не любит болтливых. Она, тем временем, рассказывала о своем отце, который бросил семью ради другой женщины “с бидонами вместо грудей”.

Анжелика была высокая, полная девушка моего возраста. Ее поселили к нам в комнату совсем недавно. Но она уже успела заслужить авторитет, пиная в животы наших гадюк, которые хотели высмеять ее вес и телосложение. При таком яростном проявлении физической силы гадюки быстро умолкли и в присутствии Анжелики вели себя гораздо спокойнее.

Я впервые могла рассмотреть ее вблизи. И она мне понравилась. Жиденькие светлые волосы были собраны сзади в крысиный хвостик. На круглом лице с увесистым вторым подбородком были хаотично расположены несколько крупных светло-оранжевых веснушек. Брови и ресницы были белыми, казалось, что их вовсе не существует. На Анжелике была свободная футболка такого большого размера, что, казалось, в нее вошла бы вся наша девичья спальня. Ее большой вид меня обнадеживал, внушал доверие. Вся она словно светилась счастьем и от этого казалась довольно симпатичной, несмотря на свою комплекцию.

– Как? – я сглотнула комок в горле, замялась, вытерла покрасневшие от слез глаза.

– Что как? Ну, черт тебя возьми, говори! Не люблю, когда сначала начнут, а потом не закончат!

– Ну… Ты здесь неделю. Скажи мне, как ты себя чувствуешь? И… Как тебе удается быть такой… такой счастливой?

Анжелика помолчала, попыталась сделать серьезное лицо, и вдруг прыснула со смеху.

– Эй, девочка, ты что, совсем все в жизни попутала? Почему я должна быть несчастной? Мой отец меня бросил. Моя мать спилась. Я не буду несчастной. Назло им. Никогда не буду. А знаешь, почему? Потому что я знаю, что я выйду отсюда и смогу добиться в жизни чего-нибудь. Чего угодно! Буду учиться, работать. Может быть, премьер-министром и не стану, но уж точно никого из родных не брошу, не сопьюсь. Я буду нормальным человеком.

Она помолчала, а потом добавила гораздо тише:

– А еще, когда улыбаешься назло всем, даже самые тяжелые беды переносятся легче. Ты что, не знала об этом?

Я подошла к ней и сделала то, на что, казалось, была уже не способна. Я крепко обняла ее и сказала ей на ухо “спасибо”.

***

Мы с Анж, так я ее называла, стали подругами. Когда она была рядом, гадюки даже смотреть боялись в мою сторону. Все потому, что вскоре после нашего знакомства Анж так накостыляла за меня главной змее, что ее увезли с переломанной в нескольких местах рукой в больницу. Она вернулась оттуда спустя несколько часов, притихшая, молчаливая, с красивым, белым гипсом от плеча до кончиков пальцев и с таким же белым лицом. Мы получили нагоняй, на который я даже внимания не обратила. Мир в интернате сконцентрировался для меня вокруг одного-единственного человека – Анж.

В начале весны мне исполнилось восемнадцать, и, благодаря Анж, у меня началась новая, свободная жизнь. Давно я не чувствовала себя такой счастливой, как сейчас. Меня никто не трогал, я могла говорить вслух, даже смеяться, могла в любое время обнять Анж, которая всегда была очень добра ко мне. Меня переполняла благодарность и нежность к этой большой девчонке.

Когда Анж узнала, что произошло между мной и Артуром, она попыталась разобраться и с ним тоже, но, слава богу, все закончилось устной ссорой. Анж профессионально дралась и никого не боялась. Поэтому даже парни опасались связываться с ней. Удары ее были всегда точные и весомые. Отец Анж был боксером, он научил ее драться так, как смог бы не каждый мальчишка. А ее крупная комплекция позволяла ей без труда одерживать победу над более мелкими противниками. Она говорила, что в детстве часто побеждала в женских спаррингах, и отец утверждал, что ей нет равных. Анж терпеть не могла любое проявление деспотии и несправедливости. Поэтому все ее внимание с первых дней пребывания в интернате привлекла я. По мне было видно, что я не в себе, очень несчастна и, что меня ненавидят. Это было несложно понять, пробыв в нашей спальне даже несколько часов. Тогда на крыше она выследила меня из интереса, заметив, что среди ночи я постоянно куда-то ухожу.

– Сначала я подумала, что ты в туалет от страха бегаешь! – хохотала Анж.

А потом она стащила меня с карниза. Я бы спрыгнула тогда, если бы не она. Анж призналась, что ее отец тоже покончил с собой, за это она не уважает его вдвойне. О своем отце Анж рассказывала всегда по-разному, иногда я думала, что она до сих пор им восхищается. Но рассказы всегда заканчивались оскорблениями в его адрес.

– Нет, Лора, ты представляешь, каким сученышем надо быть, чтобы бросить собственного ребенка, увязавшись за первой попавшейся сукой. Я все понимаю, что у них похоть дурманит мозги, но не до такой же степени. Ведь я так нуждалась в нем. Больше чем мать.

– Мой отец тоже изменял матери.

– Он что, тоже ушел от нее?

– Нет. Он и маму любил по-своему. Не мог уйти. Ушла его любовница, когда ей надоело его ждать.

– Так ей и надо. Вот скажи мне, почему мужики такие сволочи?

– Я не знаю, Анж. Может быть, они ищут в жизни нечто большее, чем мы. То, что нам не доступно. И, может быть, им так проще искать.

***

Мы любили проводить время вместе. Часто ночами, когда гадюки уже спали, мы надевали на себя по три кофты и тайком пробирались на цыпочках на чердак. Я следовала за массивной фигурой Анж, и мне казалось, что со мной ничего плохого не случится, пока я иду за ее спиной. Мы сидели на чердаке, подложив под себя старые подушки и укрыв ноги пыльными одеялами. Прижимались друг к другу, ощущая лопатками тепло батареи. Скоро уже наступит конец этой жизни, а я только недавно почувствовала себя здесь счастливой. И снова расставание, снова одиночество. Мне сложно было представить себе свое возвращение в опустевшую квартиру, где все было так же, когда я уходила оттуда в последний раз, с опухшими глазами, в сопровождении работников органов опеки.