Скоро и другой случай вышел.

Сердился очень, что остался в Петербурге, измайловский поручик Пётр Хрущёв и говорил о государыне неприлично. Он говорил, что на государстве ей не быть, так как великого князя, хотя он и малолетний, и миром помазать, и короновать следовало, ибо он от государева корня отросток, а она что?

Подошёл к нему другой поручик, Степан Бибиков, и говорит:

   — Что кипятишься, или в разыскных дел канцелярию попасть хочешь?

   — Попаду, так и выпустят, — отвечал Хрущёв. — Ведь вон Пассека летось арестовали, да выпустили же, как сила взяла. Иди и ты к нам, не бойся; нас одних офицеров тысяча человек будет; во всех полках есть, и сами фельдмаршалы с нами.

Бибиков сказал это родственнику своему, измайловского полка капитан-поручику Домогацкому, а Домогацкий — Григорию Григорьевичу Орлову.

К Орлову дошло обо всём этом и с другой стороны.

Московского драгунского полка поручик Победимский заявил, что его приглашали в партию принца Ивана, за которым будто бы послан уже капитан Лихарёв. Говорил ему это поручик Чихачёв от имени измайловского капитан-поручика Ивана Гурьева, который будто пригласил к содействию Семёна Гурьева и Льва Толстого, заявляя, что делом руководит Иван Иванович Шувалов; да и Измайловы, говорят, тут.

Начался розыск, без пыток, впрочем. Но никто из поименованных не мог указать, что он имел личное свидание с Иваном Ивановичем Шуваловым; о Никите же Юрьевиче Трубецком никто даже и не поминал, напротив, Иван Гурьев показал, что он говорил о них, собственно, для того, чтобы придать своей партии больше значения. Семён Гурьев показал, что слышал больше всё от Хрущёва, а Хрущёв, что он был только эхом общего говора, слышал как-то, идя с батальоном, сам же об участии каких-либо знатных лиц в их партии ничего не знает. На основании этих показаний и как в этой же болтовне упоминалось имя Никиты Ивановича Панина, который не мог, разумеется, ни мыслью, ни делом в их предположениях участвовать, ни Шувалов, ни Трубецкой к делу привлечены не были.

Разослали виновных в Якутск и Камчатку, но искра осталась под пеплом.

Немедленно по восшествии Екатерины на престол она выписала одного из опальных последнего времени елизаветинского царствования, бывшего канцлера графа Алексея Петровича Бестужева-Рюмина, первого человека, который, видя полную неспособность к правлению великого князя Петра Феодоровича, ещё тогда проектировал, чтобы царственную власть передать Екатерине.

Бестужев приехал из своего Горетова, казалось, тем же разумным, деятельным и упрямым стариком и тем же пронырливым царедворцем, каким он был и до ссылки.

Весьма вероятно, что, выписывая его, Екатерина полагала возложить на него вновь обязанность великого канцлера, так как в Воронцова Михаила Ларионовича она не верила.

Поэтому она встретила Бестужева не так, как императрица, но, можно сказать, как близкая, душевно преданная родная.

— Батюшка. Алексей Петрович, научи и вразуми, помоги делом и советом моей неопытности! — были первые слова Екатерины при возвращении Бестужева.

Он был восстановлен немедленно в своём ранге; все ордена его, включая в то число и портреты императрицы, были ему возвращены. Даже выпущен был оправдательный манифест, коим объяснялось, что ссылка Бестужева состоялась по ложным наветам и была неправильна. Бестужев получил всевозможные атенции, всевозможное удовлетворение и стал пользоваться при дворе обширным влиянием, так как Екатерина почти по всякому важному делу обращалась к нему за советом. Тем не менее канцлерства он ждал напрасно. Канцлером она его не делала.

Оно и понятно. Дело в том, что Бестужев, оставаясь тем же, чем он и был, в своём Горетове усвоил не совсем удобную для канцлера слабость: любил выпить старик. Ну а выпивка — дело не совсем удобное для политической деятельности. К тому же отчасти по летам, отчасти, может быть, и по природе был он в выпивке очень слаб. Два-три бокала шампанского уже заставляли заминаться его язык. На беду, он этого не замечал и в это время особенно любил говорить и высказывать свои предположения; так что однажды, после парадного обеда, когда Бестужев особенно преследовал государыню этими предположениями, она, чтобы избавиться этих преследований, должна была подойти к английскому послу лорду Букингему.

   — Видели ли вы, милорд, когда-нибудь охоту за зайцами? — спросила Екатерина.

   — Как же, государыня, несколько раз случалось охотиться! — отвечал тот.

   — Не правда ли, моё положение очень походит на положение бедного зайца? Меня преследуют со всех сторон, просто атакуют предложениями, проектами и объяснениями, иногда, право, не совсем согласными с законами здравого смысла, и я поневоле должна укрываться где и как удобнее. Но что же делать? Выслушиваю и делаю, что могу, чтобы всех удовольствовать.

Ясно, что, заметив в Бестужеве указанную слабость, императрица не могла и думать о представлении ему канцлерства, хотя Воронцов отпросился для излечения болезни за границу и место оставалось свободным. Она назначила Панина исправлять эту должность, сознавая, что назначить на это место Бестужева невозможно, хотя, признавая его ум, она часто обращалась к нему за советом.

Но Бестужев этого не хотел признать. Он приписывал, что его не хотят назначить по интриге, искал случая эту интригу разрушить и для того старался усилить своё придворное значение всякого рода искательствами и пронырством.

Вспомнив, как он возвысил своё положение при Елизавете, сблизившись с Разумовским, он подумал, нельзя ли и теперь повторить то же самое, сблизившись с Григорием Орловым. Для этого нужно сделать для него что-нибудь такое, чтобы заставило его вечно помнить; вообще что-нибудь такое, что поставило бы его до некоторой степени в обязательные к нему, Бестужеву, отношения.

«Но что же сделать? — спрашивал себя Бестужев. — Как что? А свадьбу!.. Да, свадьбу! — продолжал он, рассуждая сам с собой. — Если Елизавета могла выйти за Разумовского, то почему Екатерине не выйти за Орлова, который, не говоря о многих других причинах, уже и потому выше Разумовского, что не шокирует своим образованием, манерами, разговором. Что он ей нравится — в этом нет сомнения; но пойдёт ли она за него — это ещё вопрос. Как же сделать, чтобы пошла? А как сделал Бирон, чтобы его, по завещанию, регентом назначили? Он заставил подать себе прошение, ради пользы отечества».

И, бюрократ от кончика волос на голове до ножных ногтей, Бестужев, по примерному делу, решил, что и они подадут прошение, в котором пропишут, что, озабочиваясь будущим любезного для всех нас отечества и по вниманию к тому, что великий князь один и слабость его здоровья повергает всю Россию беспрерывным опасениям относительно её государственной будущности, они, по своей бесконечной рабской преданности, решились пасть к стопам её величества и умолять избрать себе супруга по своему желанию, не стесняясь ничем, с тем чтобы в случае — чего Боже сохрани! — несчастия с великим князем другие дети её величества могли быть наследниками её славного царствования.

Сказано — сделано; составлено было в этом смысле прошение и предлагалось к подписи.

Но тут будто чья невидимая рука толкнула пружину; всё заговорило. И заговорили не обойдённые поручики, не тёмные, неизвестные никому личности запасных кадров, а ближайшие сподвижники Екатерины, способствовавшие ей в получении престола. Заговорили: Разумовский, Панин, Воронцов, Теплов — с одной стороны. Они, впрочем, только отказались подписать прошение. Больше заговорили с другой: братья Рославлевы, Ласунский; Хитрово — все те, которые головой рисковали, стоя за матушку царицу Екатерину Алексеевну, и считались приятелями Орловых.

   — Орловы давят нас своею гордостью! — говорил Хитрово. — Мы одинаково трудились помочь нашей государыне, одинаково готовы были не жалеть жизни своей; а они и графы, и премьер-майоры гвардии, и камергеры, а мы? Что мы?

   — Да. Хотя нам одинаково назначили по восемьсот душ, но к этим восьмистам душам они едва ли не каждый день получают прибавку; а я вот для устройства тех же данных мне восьмисот душ просил помощь — отказ, и ещё какой отказ! Небось Орловым отказу нет, всё само и без просьбы приходит! — прибавлял Ласунский.