— С кем мне делить? — говорила она. — Пусть только доход они дадут, а мы раздроблять ничего не будем! Ведь говорят — от 8 до 10 миллионов франков; будет чем распорядиться моему министру финансов, хотя бы даже никаких царств и княжеств мне не досталось... Условия, стало быть, подходящие.

   — А замужество?

   — Что ж замужество? — отвечала Али-Эметэ, сидя на диване между своими министрами и обнимая головы обоих. — Я выберу старого, самого старого из моих бояр, назначенных в завещании княжеских родов, и выйду за него замуж. Он, как старик, будет доволен, во-первых, почётом быть мужем своей государыни; а во-вторых, моим вниманием и лаской... А я? Ведь у меня есть две мордашки, с которыми я могу подчас позабавиться. Только я вас графами тогда сделаю. Ну что такое барон, фи. — И новая княжна Владимирская заставила обоих баронов стукнуться лбами.

   — Всё это хорошо, — сказал барон Эмбс, — только как бы всё это привести в ясность? Во-первых, и царство, и княжество, и состояние, всё это, положим, несомненно, следует княжне Владимирской. Тут есть этому доказательства; и родословная, и завещание, и свидетельство о законном браке князя Зацепина-Владимирского, как значится в родословной... Но из чего же видно, что княжна Владимирская наша Али-Эметэ?

   — А вот её аттестат об окончании курса наук в содержимом иезуитами институте благородных девиц. Ведь это паспорт, настоящий паспорт, визирован в русском посольстве и подписан князем Кантемиром. Когда она окончила курс, посланником был, кажется, князь Кантемир! — отвечал барон Шенк, рассматривавший бумаги.

   — Гм! Да это точно некоторое удостоверение, — ответил барон Эмбс. — Но теперь, во-вторых, нужно объяснение о дядюшке. Каким образом он персиянин, а князья владимирские русские и Владимир стоит близ Москвы! Ведь что-нибудь одно из двух: она или русская, наследница знаменитого княжеского дома, теперь по справедливости претендентка на русский престол; или персиянка, племянница персидского вельможи, воспитывавшего её и теперь производящего пенсию, от которой отказаться в настоящую минуту не только невыгодно, но и невозможно, так как денежки, полученные под баронский замок, уже на исходе?

   — Постойте, я узнаю о положении дел в России, — сказал барон Шенк. — Моя двоюродная сестра, девица Шенк, поехала в Россию с княжной ангальт-цербстской, которая теперь правит русской империей после смерти своего мужа. Она была тогда её камер-медхен, а теперь, говорят, государыня выдала её замуж и она стала одной из её любимых камер-фрау. Я напишу ей, и она мне расскажет всё, что там делается.

   — У меня также есть к кому написать, — прибавил, со своей стороны, барон Эмбс. Когда приезжал из России граф Шувалов, его звали Иоганн-Иоганн, то, соскучившись там от бесконечной верности царствовавшей тогда своей покровительнице, он в Гамбурге захотел поразвлечься. А как всё это необходимо было сохранять в тайне, то он и доверился только своему камердинеру, французу Дюпре. Камердинер этот был мой приятель, через моего отца деньги в гамбургский банк переводил. Он ко мне. Мы и устроили графу два-три свидания с одной из первейших гамбургских красавиц. Тогда и сам граф ко мне очень и очень благоволил, обещал отплатить, если я приеду в Россию. Камердинер этот до сих пор у него, и думаю, что он меня не забыл.

   — Прекрасно! — заметила Али-Эметэ. — Но мы этим всё же не разрешаем вопроса о моём персидском дядюшке и моей пенсии. А по-моему, господа, вопрос слишком важный, чтобы можно было оставить его без внимания.

   — Ещё бы! Особенно теперь, когда деньги за векселя, по нашим расходам, почти на исходе! — сказал барон Эмбс.

   — Только вопрос: как же это разъяснить?

   — По-моему, очень просто: я поеду к польскому Послу и попрошу у него объяснения. Он не может не сказать мне того, что непосредственно ко мне относится. Кстати, спрошу, когда я могу прислать к нему своего министра финансов за пенсией.

   — Действительно, это самое лучшее, — заметил Шенк. — Посол не может не знать, откуда и почему он получает пенсию.

   — Хорошо — ехать, только как же ехать, — спросила Али-Эметэ, — как княжна Владимирская?

   — Разумеется, — отвечал барон Эмбс. — Ведь посол сам бумаги привёз и приезжал рекомендоваться княжне Владимирской. Ехать иначе было бы даже невежливо. Выйдет, будто ему не верят, когда в руках княжны даже есть паспорт. Чего же ещё? Он же говорил, что и пенсия-то высылается на имя княжны Владимирской. С какой же стати мы сами будем выказывать тут сомнение? Весьма может быть... — продолжал Эмбс, расхаживая по комнате и стараясь развивать этот вопрос казуистически. — Ведь мы не знаем действительного происхождения нашей прелестной персидской княжны; не знаем, кто такой и откуда родом её дядюшка, Сипех-Селар или как его? Поэтому не может быть и сомнения, что он-то и был князь Владимирский, скрывшийся из России в Персию от преследований, как опасный претендент на русский престол. И опять, мало ли было случаев, что один брат, например, служит во Франции, а другой в Испании или в Германии. Вот хоть бы и у нашего маршала графа де Сакс родной брат, говорят, находится на австрийской службе. Так и князья Владимирские могли служить один в России, другой в Персии. По смерти княжны Владимирской, единственной дочери первого, служившего в России старшего брата, воспитывавшейся вместе с Али-Эметэ и бывшей ей двоюродной сестрой, хотя ни та, ни другая этого не знали, титул и права её могли перейти к ней, дочери второго брата, хотя она воспитывалась в Персии, у третьего брата, который почему-либо не может или не желает принять эти права на себя; может быть, потому, что, будучи уже человеком пожилым и бездетным, не желает покинуть Персии. Смерть же княжны Владимирской подтверждается несколькими, вполне достоверными свидетельствами. В чём же тут может быть сомнение?

Это длинное рассуждение барона Эмбса было прервано докладом человека.

   — Его священство, приор ордена отцов иезуитов, аббат Флавио д’Аржанто!

   — Проси! — отвечала Али-Эметэ, оправляясь на диване.

Барон Шенк и Ван Тоуэрс, или барон Эмбс, отошли в сторону.

Обе половины дверей отворились, и тихим, вкрадчивым шагом вошёл известный уже читателю отец Флавио д’Аржанто.

Было два часа дня, когда к отелю, занимаемому польским послом графом Огинским, подкатило великолепнейшее, раззолоченное, обитое голубым левантином, с золотыми шнурами и кистями, ландо, на шестёрке цугом. Сквозь зеркальные стёкла, вставленные в боковые стенки блестящего экипажа, виднелось, что на задней скамье ландо сидела молодая и прелестная дама, а напротив, двое великолепно одетых по тогдашней французской моде, в бархатных шитых золотом кафтанах, мужчин. Карету сопровождали стоявшие позади двое арапов, в белых чалмах и красных куртках, обшитых золотым позументом, и четверо жокеев верхом.

Пока один из арапов объяснялся со швейцаром, жокеи соскочили с коней и двое из них стали около дверец ландо. Они помогли выйти из кареты даме, когда швейцар с почтительным поклоном передал ей, что его сиятельство посол дома и принимает. За ней вышли и мужчины. Один из них пошёл вперёд, чтобы передать для доклада титул и имя прибывшей, а другой шёл за дамой, приняв от неё горностаевую мантилию, которая была на неё накинута и в которой она вошла на подъезд, и поддерживая её шлейф.

   — Её светлость владетельная принцесса Владимирская-Суздальская-Зацепина Елизавета II, при ней гофмейстер и шталмейстер её светлости, бароны Эмбс и Шенк! — передавал вошедший секретарю посла, который бросился опрометью докладывать, пока княжна тихо проходила площадку перед лестницей, оправляя свои великолепные гипюры.

Метрдотель, камердинер и секретарь почти одновременно подбежали к гофмейстеру княжны, передавая ему приглашение посла. Тот поспешил передать его княжне, заняв место позади неё, рядом с товарищем. После них вошли на подъезд двое жокеев и арап. Другие жокеи и арап остались подле кареты.