— Куда? Сюда не дозволено входить!

Камердинер хотел было возражать, но его быстро схватили два гусара и оттащили от дверей. После нескольких слов, сказанных Григорием Орловым, его посадили к нему в карету, на козлы которой сел гусар, и карета с конвоем тоже поехала к Большому дворцу, где камердинер был задержан.

Таким образом, от Петра был удалён последний человек, имевший к нему какое-либо отношение, принадлежавший к его свите. Но Пётр не обратил на это внимания и разговаривал с Барятинским. К ним скоро вошёл и другой Барятинский, Иван Сергеевич, его адъютант.

   — Что же, жена приедет сюда, что ли? — спрашивал Пётр.

   — На это ничего не имею отвечать! Как её величеству будет угодно! — отвечал Фёдор Барятинский, следуя за Петром по лестнице на второй этаж. — Она изволила только приказать доложить ей ту же минуту, как ваше императорское величество изволите прибыть. Вероятно, что она или сама прибудет, или будет просить ваше величество пожаловать к ней!

Они вместе с Алексеем Орловым вошли на второй этаж. Там был накрыт стол.

   — На случай, если ваше величество не изволили завтракать! — сказал Алексей Орлов.

   — Что же, признаюсь, я голоден! С графом Разумовским я выпил только две бутылки портеру и съел два бутерброда из телятины со смородиновым желе.

   — Так позвольте просить ваше величество сделать честь нашему хозяйству, попробовать... — сказал Барятинский. — Признаюсь, что я в Москве такого телёнка не видал; а вот и смородиновое желе.

Незаметно, вследствие этого предложения, начался завтрак и в ожидании приглашения государыни продолжался до вечера.

Завтрак был превосходный и приготовлен из любимых блюд Петра.

Во время завтрака Орлов сказал, что нужно узнать, отчего так долго нет ответа, и ушёл.

Барятинские остались с Петром, который начал уже хмелеть, мечтая о мире с женой и предстоящей кампании в Данию.

Завтрак кончился; но красного вина, английского и любского пива, любимых Петром III, наконец, венгерского было, что называется, разливанное море.

Пётр забыл о своём положении; он начал даже находить своё общество весьма приятным.

Но вот приехал Орлов и сказал, что государыня до конца переговоров со своим мужем видеться не желает и до окончательного соглашения назначает ему местопребыванием Ропшу!..

Это известие сперва смутило Петра, но его смущение было скоро рассеяно Орловым. Орлов сказал, что государыня дозволяет ему перевести туда из Ораниенбаума свою голштинскую стражу; а прибывший в то время Тёплое прибавил, что государыня сказала, что она не встречает препятствия, чтобы к нему в Ропшу приехали Гудович и Романовна.

Последнее известие его настолько обрадовало, что, выпив девятый стакан красного вина, после приличного количества английского пива, он затянул какую-то голштинскую песню, потом налил венгерского и нежданно провозгласил тост: здоровье императрицы!

Присутствующие, разумеется, поддержали возглас.

Затем Пётр вдруг встал, пошатываясь, пошёл к двери и сказал:

— Ну, едем!

Вышли все вместе, и Пётр без всякого принуждения сел в карету с Барятинским и Тепловым, не замечая или не обращая внимания на то, что он едет со своими заклятыми врагами, которых накануне только давал себе слово непременно повесить.

Алексей Орлов сел на козлы, и карета понеслась под конвоем гусар, в сопровождении Баскакова.

Миних в Ораниенбауме напрасно весь день ждал известий от императора. Известий не приходило. Напрасно он держал пикеты маленького ораниенбаумского отряда на боевой ноге, стараясь, по крайней мере, свой маленький гарнизон держать в таком виде, чтобы не быть смятым нечаянно и иметь возможность отступления. На другой день он узнал, что император уехал в Ропшу. Тогда он решился ехать в Петербург.

А в это время в Петербурге раздавался звон колоколов всех церквей. По улицам происходила суета, полупьяные войска становились шпалерами. Императрица Екатерина II совершала торжественный въезд в Петербург, по возвращении из своего похода к Петергофу.

Народ валил ей навстречу.

Екатерина остановилась перед часовней Михаила Архангела и пала ниц с молитвой перед образом.

Народ завопил: «Ура, наша матушка! Ура, царица православная, ура!»

Загремели барабаны. Поезд двинулся далее к Зимнему дворцу.

Там государыня увидала Ивана Ивановича Шувалова.

— А, граф, вы здесь? И прекрасно! Если вы уже приняли присягу, то, по званию обер-камергера, сегодня ваш день дежурить при мне!..

Шувалову оставалось только молча поклониться.

Уже несколько дней прошло после переворота, сделавшего Екатерину II царствующей государыней России, но она с величайшим нетерпением ожидала вестей из Ропши, куда скрыли увезённого императора Орлов, Теплов и их сотоварищи.

Государыня сидела в комнате за кабинетом, которую называла своей рабочей, потому что в ней стояли пяльцы, за которыми иногда удавалось ей сделать несколько стежков. Подле неё сидела Дашкова, старавшаяся под разными предлогами быть с нею почти неразлучно и надоедавшая ей страшно беспрерывными напоминаниями о своих заслугах в день переворота, прежде и после. Послушать её, так выходило, что она не только возвела Екатерину на престол, но что и живёт, и дышит-то Екатерина на белом свете только благодаря милости княгини Дашковой. Между тем на деле было совсем не так. Молоденькая, кипятящаяся женщина не могла занимать видной роли среди желавших низложения Петра III; ей не доверяли, как по её молодости, так и по родству с ближайшей любимицей государя, её родной сестрой. Недоверие это было настолько сильно, что руководители заговора, когда узнали об аресте Пассека, одного из главных участников, и решили послать Алексея Орлова в Петергоф уговорить государыню приехать в Петербург и объявить низложение императора, то, услышав, что о решении этом известили и Дашкову, так как Панину было оно сообщено при ней, поручили третьему брату, Фёдору Орлову, ехать к ней, взглянуть, что делает сестра фаворитки, и, если возможно, уверить её, что Алексей Орлов не послан, а главное, удостовериться, нет ли с её стороны какой измены.

Измены никакой не было. Но какое влияние могла иметь на ход дел такая особа, при которой боялись говорить и которая главных деятелей переворота, кроме Григория Орлова и Ласунского, почти никого не знала в лицо, а если кого и знала, как Барятинских, то даже и не подозревала, что они принадлежат к той же партии, что и она.

Правда, в день переворота она была подле Екатерины на виду у всех, в Преображенском мундире старой формы, который взяла у Пушкина. Она хлопотала, приискивая единомышленников среди сослуживцев своего мужа, семёновского офицера, уклонившегося, однако ж, от принятия в перевороте деятельного участия.

«Но против этого никто ничего и не говорит, — думала Екатерина, слушая её болтовню, — никто не отвергает, что она желала мне помочь. — Но не всё же сделала она, нужно же отдавать сколько-нибудь справедливости и другим!»

А Дашкова продолжала рассказывать, как она хлопотала о мундире.

Екатерина слушала, казалось, внимательно, хотя мысли её были далеко. Они были заняты одним: что это значит, нет вестей, нет вестей?

В эту минуту вошла Шкурина.

   — Ваше величество, — сказала она, — в комнату перед уборной, с внутреннего подъезда, пришёл брат Григория Григорьевича, поручик Алексей Григорьевич, и просил без разглашения доложить вам. Ему крайне нужно вас видеть.

   — Ну, слава Богу! — сказала Екатерина. — Что такое?.. Зови, зови! Мне нужно поговорить с ним, — прибавила она, обращаясь к Дашковой.

И как ни хладнокровна была Екатерина, в какой степени ни владела она собой, но в эту минуту она побледнела, так побледнела, что, взглянув случайно в простеночное зеркало, сочла нужным подойти к рабочему столику, достать спрятанную там коробочку и положить себе на щёки румян.