И с этими словами он подал ей написанную в виде мемории следующую записку, к которой действительно была приложена государственная печать.

«Я убеждена, что благородные чувства княжны Владимирской-Зацепиной заставят её принять те немногие ограничения её воли, которые ей предложит от моего имени граф Салтыков и которые необходимы по государственным соображениям. Она этим докажет мне, что действительно желает добра и блага своему отечеству, как она мне говорила».

На записке было написано: «Божиею милостию, императрица всероссийская. Екатерина».

Настасья Андреевна прочитала, задумалась, потом проговорила:

   — Донесите государыне, что то, от чего зависит её спокойствие и благо государства, не может встретить с моей стороны возражения.

После того она никогда более уже не желала прогулки вне стен монастыря и предоставленного ей сада.

По прошествии нескольких месяцев Настасья Андреевна получила от государыни собственноручное письмо, в котором она писала, что, основываясь на её словах, что главнейшее её желание заключается в доставлении добра и блага своему отечеству, она просит её обратить внимание на письмо к ней, написанное по её повелению вице-канцлером графом Остерманом, и выполнить в чём можно его просьбу. А граф Остерман писал, что, зная истинный патриотизм княжны Владимирской-Зацепиной и её готовность к самопожертвованию, он, с высочайшего соизволения, считает нужным ей сообщить, что в настоящее время на отечество наше наступили страшные невзгоды. Неприятели с двух сторон теснят его. Готовятся две войны — с Турцией и Швецией; обеим помогают французы, а средств для защиты нет. Поэтому он обращается к ней, не пожертвует ли она своими капиталами, чтобы помочь России отстоять свою целость и самостоятельность, высшее благо в государственном отношении, стало быть, соответствующее вполне её идее принесения пользы всем. Если она согласна, то пусть подпишет декларации, необходимые для истребования капиталов из иностранных банков.

«Имения ваши, состоящие из 15 000 душ крестьян, с землями и угодьями, дома в Москве и Петербурге с множеством драгоценной движимости, без всякого сомнения, удовлетворят ваши стремления к самой широкой благотворительности; но если бы доход с этих имений не удовлетворял всех ваших желаний, — писал Остерман, — то государыня, благодарная вам за пожертвование, с удовольствием возьмёт на себя обязанность пополнить то, чего вам будет недоставать».

Кроме всего этого, письмо заключало ещё в себе тонкий намёк на то, что если княжна в молодости, полная самоотвержения, решилась кредитовать чуждую страну своими капиталами, то откажется ли она сделать теперь то же самое для страны родной, тем более что не имеет в виду прямых себе наследников.

Прочитав это письмо, Настасья Андреевна горько улыбнулась.

«Она права, со своей точки зрения, — подумала она. — Она мне не верит и, зная, что капитал — сила, хочет лишить меня этой силы... А имения? Но имения, если она заметит с моей стороны какие замыслы, она всегда может конфисковать, она и оставляет их».

Сказав это самой себе, Настасья Андреевна ту же секунду подписала доставленные декларации и отослала их. Затем она послала нарочного за Чернягиным. Но старика Чернягина уже не было на свете.

Его очень огорчило известие, что ему не удалось отстоять Зацепино для своей обожаемой княжны; оно должно было перейти к князю Юрию Васильевичу, а сам он должен был бросить устроенное им для себя гнёздышко и ехать на новое место жить с новыми людьми. В то же время скончался и отец Ферапонт. Всё это так потрясло старика, что он, прохворав недолго, скончался по-христиански, заранее приготовив себе место в Зацепинской пустыни, в ногах у своего благодетеля князя Андрея Дмитриевича, и завещав похоронить себя там.

С этими грустными известиями приехал к Настасье Андреевне старший сын Анисима Антоновича Степан Анисимович, человек лет сорока и уже семейный.

Настасья Андреевна поручила ему по всем своим имениям наделить крестьян землёю и дать им вольные.

   — Я не хочу, — говорила она, — чтобы в случае моей смерти милейший кузен занялся продажей из моих имений девок на вывод.

Свой петербургский дом, со всем, что в нём есть, она приказала передать своей кузине Марьиной, которая перед тем лишилась своего больного мужа; московский же дом, завод, обширные земли и леса и чудно устроенное Парашино она решила предоставить монастырю как вклад, с тем чтобы монастырь обеспечил её содержание; свой же личный, привезённый из Америки и частью доставленный Чернягиным из экономических сумм капитал она решилась оставить у себя для дел благотворения. Разумеется, при этом распределении не было забыто и семейство Чернягина.

Когда она получила известие, что все эти распоряжения её осуществлены, она заявила матери игуменье монастыря, что готова принять пострижение.

«Я надеюсь, что теперь Екатерина мне поверит», — думала Настасья Андреевна.

И точно, она поверила.

Князь Юрий Васильевич между тем торжествующий и радостный принимал своё Зацепино.

Но не на пользу было ему полученное наследство. Он стал вводить там свою систему сдачи в рекруты, отправку мальчиков в Петербург по контрактам; продажу девок на вывод и другого рода опыты управления имением лиц, забывших родовые доблести в потере родового значения, и в конце концов был найден зарезанным в своём саду. Он был убит своими крестьянами, не выдержавшими тяжкого гнёта князя-кулака. Имение это впоследствии, по смерти Марьиной, как выморочное, поступило в казну.

Между тем состоялось и пострижение княжны Владимирской-Зацепиной, по замужеству миссис Ли. Пострижение происходило торжественно; на нём присутствовала чуть ли не вся Москва. Не было только на пострижении графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского, который нарочно на этот день уехал из Москвы и потом всегда объезжал Ивановский монастырь, как бы боясь даже его стен. Он думал, что в этих стенах постриглась и живёт, кляня его имя, несчастная Али-Эметэ; а он боялся даже вспомнить это имя, которого, впрочем, он не знал, сохраняя воспоминание о ней под именем княжны Владимирской.

Постригаясь в монашество, Настасья Андреевна приняла имя монахини Досифеи.

Прошло много лет. В России царствовал государь Александр Павлович.

Ему предстояло испытание; он готовился встретить и отразить грозную тучу, которая собиралась против него на Западе.

Желалось государю отклонить эту тучу от своего отечества; знал он, что эта гроза множество жизней погубит, много воды унесёт. И вот с достоинством, твёрдо, но уступая, в чём можно, делал он всё, чтобы не возбудить ссоры, чтобы утолить всякую злобу и гордость.

Но скромность и сдержанность русского государя только раздражали баловня счастия и гения войны. Дошло до того уже, что не только вопросы государственные, но дела простого этикета пошли вразрез принятой вежливости, пошли в укол самолюбию русского царя.

То перед ним посланец европейского диктатора садится за обед в шапке, под предлогом, что по уставу французской армии при полной форме шапка не снимается никогда; то назначаются посланниками такие лица, которые, знал целый мир, не только русскому государю, но и никакому двору приятными быть не могут, каковы Коленкур и Савари, руководившие похищением герцога Энгиенского из маленького пограничного баденского городка Эттенгейма и привозом его во Францию на убийство; то посланному государем лицу задают вопрос, какая дорога ближе ведёт к Москве?

   — Кто какую изберёт, ваше величество, — отвечал посланный к Наполеону императором Александром его генерал-адъютант Балашов. — Вот Карл XII выбрал дорогу на Полтаву.

Но острый ответ не отстранял сущности вопроса. Государь понимал, что этой дороги ищут, что о ней думают. Он вежливо и с почётом принял послов; хотя государыня вдовствующая императрица, его августейшая родительница Мария Фёдоровна, говорят, их видеть не могла и нарочно на день парадной аудиенции уехала в Павловск, несмотря на зиму. Он промолчал и о шапке, не сказав, что, дескать, в чужой монастырь с своими уставами не ходят; не отвечал и на все выходки, которыми зазнавшаяся наглость, видимо, умышленно хотела его поразить; но он видел, что грозы не избежишь, поэтому готовился, ближе и ближе сходился с народом, больше и больше входил в его нужды, чаще и чаще бывал в матушке-Москве.