А давно ли, кажется, возвратился он из Эрфурта, убаюкиваемый миражем дружбы и обещаниями, которым, казалось, и конца не было и которые, казалось, направлены были к тому, чтобы разделить по дружбе целый мир. Давно ли русского государя осыпали самыми задушевными вежливостями, окружали самым искренним вниманием. Да, то было время, тогда нужно было, чтобы государь не помог австрийцам. А теперь — другое; Австрия была уже смята, была унижена, теперь можно было и сбросить маску. На то политика!

Положение дел день ото дня становилось натянутее; гроза с каждым днём надвигалась ближе и ближе. Государь приехал в Москву и заехал навестить московского преосвященного, престарелого митрополита Платона. Нашёл он его разряженного в парадную рясу и в орденах, совсем готового к выезду.

   — Куда это, святой отец, изволили собраться ранней порой? — спросил государь.

   — В Ивановский монастырь, государь, мать Досифею поздравить и благословить и самому от неё благословение получить, — отвечал престарелый митрополит. — Каждый год езжу. Сегодня день её рождения.

   — Кто такая мать Досифея?

   — Святая женщина, государь! Была она, по повелению всепресветлейшей царицы-государыни, твоей, государь, преславной бабки, задержана в монастыре под каким-то чужестранным именем по политическим видам, да там и осталась; приняла святое пострижение и теперь живёт истинной схимницей и молитвенницей для благотворения. Вся Москва её очень уважает, и, говорят, она обладает даром предвидения и пророчества.

Государь простился с митрополитом и поехал к генерал-губернатору графу Ивану Васильевичу Гудовичу, но и того нашёл готовым ехать.

   — Ты куда? — спросил государь.

   — В Ивановский монастырь, государь, монахиню Досифею поздравить. Сегодня день её рождения, и сегодня вся Москва перебывает у ней.

   — Кто это Досифея?

   — Разно говорят, государь. В своём архиве я не нашёл о ней сведений, которые могли бы сколько-нибудь разъяснить её прошедшее. Лет двадцать пять, если не больше, в бытность генерал-губернатором ещё фельдмаршала графа Салтыкова, под именем миссис Ли прислана была сюда особа и задержана в монастыре по особому высочайшему повелению. Там она приняла пострижение и живёт, однако ж, на совершенно особом положении. Кто говорит, будто она дочь императрицы Елизаветы и дяди моей жены, графа Алексея Григорьевича Разумовского, от тайного их брака; а кто уверяет, что она княжна Зацепина, стало быть, родная племянница императрицы Анны Иоанновны. Но так или иначе, могу только сказать, что она, по своей благотворительности, доброте и святости своей монастырской жизни, заслуживает всеобщую любовь и почитание.

И генерал-губернатор вышел с государем вместе и, проводив его, поехал в Ивановский монастырь.

От генерал-губернатора государь заехал к светлейшей княгине Лопухиной, но и там его встретили речи о святой жизни монахини Досифеи.

У молодой ещё и красивой светлейшей княгини Екатерины Николаевны сидела всем известная почтенная старушка, царевна карталинская. Они рассуждали о том, что хоть сегодня они матери Досифеи и не увидят, но не ехать нельзя.

   — Никак нельзя, — говорила царевна карталинская. — Весь год благословения Божия ни на чём не будет! Никакой удачи не жди! Вот три года назад я как-то пропустила, и весь год билась: что ни вздумаю, всё поперёк. Оно и точно, как в такой день праведницы не почтить.

   — Старица Мария сегодня приходила ко мне из монастыря, — сказала светлейшая княгиня Екатерина Николаевна, — так говорила, что, несмотря на всю свою хворость и слабость, мать Досифея всю ночь напролёт промолилась сегодня, готовясь к причащению. Ведь она всякий год в этот день приобщается.

   — А постится-то как она, Господи, особенно по постам. Чем ещё живёт? Говорят, представьте, всю страстную неделю, кроме воды, ничего в рот не берёт! — прибавила она.

   — Да! А когда ей скажут, зачем она так истощает себя, она отвечает: пост мне даёт силу, а не истощение. Если бы, говорит, я чувствовала, что истощаюсь, я не стала бы поститься.

   — Святая женщина!

   — А какие благотворения она делает.

Государь вошёл при последних словах. Он и не спросил, о ком идёт речь. Он знал уже, что говорят непременно о матушке Досифее.

   — Вот, ваше величество, и вам бы к ней съездить. Господь Бог по святой жизни её осенил её даром пророчества. Она бы сказала: смирится ли враг имени Христова — турок, или придётся вам вновь усмирять его христолюбивым воинством! — проговорила царевна карталинская.

Государь думал в это время вовсе не о турках. Он думал о том, что по крайней нужде в некоторых предметах он разрешил привоз их и тем нарушил договор о принятии им континентальной системы, а это должно вести к весьма щекотливой переписке.

   — Что касается её дара пророчества, я более чем кто-нибудь могу его засвидетельствовать. Я испытала его на себе! — сказала княгиня Лопухина. — Приехала я с матушкой из деревни в Москву лет пятнадцати. Поехали в соборы святым мощам поклониться. И что ж? В Благовещенском соборе свадьба. Женился мой Пётр Васильевич на Левшиной. И так это он мне понравился. «Вот, думаю, счастливица. За такого жениха, думаю, как замуж не идти?» Они уехали, а я всё думала: «Пошлёт ли мне Бог такого». Казалось, лучшего и в мире нет. В Москве, матушка, как женщина небогатая, жила скромно. Мы почти никуда не выезжали. Я уже думала, что в девках останусь. Признаюсь, скучала немножко. Только раз матушка повезла меня в Ивановский монастырь. Мы вошли в церковь, а там монахиня с таким спокойным, хоть и строгим взглядом. «Не скучай, говорит, выйдешь за того, о ком думаешь!» А я не думала ни о ком, кроме Петра Васильевича, да в том не то матушке, себе признаться боялась. Я знала, что он женат... Что же, не прошло после того года, он овдовел и стал меня сватать. А видел-то меня всего один раз у Хитровых! И могла ли я думать? Лопухин — светлейший князь, а я была бедная рязанская дворянка.

— А благодетельница-то она какая, — подхватила царевна карталинская. — Никого не знает, никого не видит, ни о ком не слышит, а если где человек в нужде, в крайности, не знает, что делать, тут вдруг является к нему или купец Шепелев, или старообрядческий поп Вавило и с ним полная помощь; а всё от неё, хоть они и не говорят, все на великомученицу Параскеву да на апостола Андрея Первозванного ссылаются. Родителей-то её, видите, звали Андрей да Парасковия. У меня в доме жил чиновник, в городской ратуше, кажется, служил, жалованья получал не то 10 рублей, не то 15 в год; ну а семья. Вот и пришлось ему отправлять куда-то городские деньги, что-то не то 200, не то 300 рублей. Он запечатал, да заговорился, а у него пакет-от и стянули. Малый в отчаяние пришёл, но даже жене не сказал. Думает, недели две не хватятся, авось оборочусь. Между тем ночей не спал, всё думал и молился. Вдруг поп Вавило: «Великомученица, дескать, Параскева услышала молитвы твои и посылает помощь!» Сказал — и подал пакет. И что же: в пакете лежит полная сумма, которую у него украли, и точно такими же бумажками, какие были. Ну подумайте, откуда Вавило мог узнать? Чиновника-то это совсем отуманило. Вот как Вавило-то простился, благословил его и вышел, он незаметно за ним. И пришёл прямо в Ивановский монастырь, к кельям монахини Досифеи. Тут и узнали, откуда все посылки приходят.

Рассказы эти возбудили любопытство государя. Он решился навестить инкогнито знаменитую монахиню. Он приказал Новосильцеву надеть на себя все знаки отличия, звёзды, ленту, портрет покойного государя, а сам, сняв эполеты и знаки отличия, с одним аксельбантом через плечо, как бы в качестве адъютанта Новосильцева, отправился с ним в Ивановский монастырь.

Игуменья монастыря, из рода бояр Морозовых, не обратила ни малейшего внимания на государя. Приняв высочайшее повеление об устройстве непременного свидания генерал-адъютанту Новосильцеву с монахиней Досифеей, она отдала в этом смысле приказание, не замечая скромного офицерика, который следовал за Новосильцевым. Они вошли за провожавшей их монахиней в обширную и высокую келью со сводами, обставленную весьма изящно, но в глубоко религиозном вкусе; там увидели они стоящую за аналоем, к ним спиной, высокого роста стройную старицу, которая, не обращаясь к ним, проговорила: