Детина молчал.

   — Да когда никто и не подумал на помочь прийти! Ну, ты, Сидор Иванович, пущай, за делом ходил; а они что? Нажрались себе водки, да им и трава не расти! А всё как-никак, а с барыней-то четверо людей да две бабы было; одному-то и не было сподручно.

   — Да, братцы, это точно. Так нельзя! Нужно единство, нужно послухание наблюдать! А то один днём хочет в село идти кабак грабить, другой упущает старуху оттого, что ему помощи нет. Это неладно. Надо как-нибудь уладить сообща.

   — Само собою неладно. Да что, Сидор Иванович, ты ведь наш брат старшой, ты и распоряжайся, атаманствуй. Вели, прикажи — а мы слухать будем. Я твой первый послушник; провинюсь — вели высечь; коли никого не будет, я сам себя высеку, — сказал Перфилыч, опять зачерпывая половником.

   — Что ж, и вправду, Сидор Иванович, ты у нас голова; и Перфилыч, и мальцы тебя больше всех слушают, так будь наш главный атаман, а мы твои есаулы будем.

   — Стало быть, я царь, а вы мои графы! — оскалив зубы, проговорил детина. — Коли велю кому голову отрубить, так ослушанья не будет? — И он звонко засмеялся, оглаживая свою едва начинавшую показываться бородку.

   — Хоть и графы, а коли хоть и между нами найдётся такой ослушник, то разом усмирим! Озорника и бунтовщика, по-моему, в куль — да в Волгу! Дело и будет в порядке.

   — Так хотите, братцы?

   — Ну да, хотим, хотим, Сидор Иванович! Ты же человек, почитай, непьющий; по крайности вино тебя николи не пробирает, а силища-то, силища, страсть! Атаманствуй, Сидор Иванович, или Хоть царствуй, как там ни зови, только хлебом корми.

   — А вот в позапрошлом году, говорят, явился какой-то на Яике, который заявил, что он-де сам царь-государь...

   — Да недолго поцарствовал. Через неделю его, раба Божия, схватили; как наказывали-то его, я смотрел.

   — Чего смотреть-то было? Я с ним был, с ним и попался, да, видишь, меня не наказывали. А тут уж больно неразумно было.

В это время к ним подошёл молодец.

   — Господа атаманы, — сказал он, — чей-то человек пришёл; говорит, из беглых, к нам служить просится. Атаману в дар коня привёл.

   — Нынче атаманов нет. А вот царь!

   — Царь?

   — Да, царь; что рот-то разинул?

   — Так что же сказать-то человеку?

   — Зови к царю!

   — Да смотри же, вели кланяться пониже, чествовать поусерднее, а то тут же повесим; дескать, царь не любит непокорных! — прибавил Творогов.

Малец ушёл и стал звать Парфёна к царю.

   — К какому царю, к настоящему?

   — А бис его знает какой! Коли говорит, — царь, так, должно быть, настоящий. Да, смотри, коли не хочешь на суку висеть, кланяйся ниже.

Парфён струсил и, подойдя, бухнул в землю.

   — Чего тебе?

   — Твоей милости послужить и конём барским поклониться.

   — Ладно! Перфилыч, возьми его в свою сотню и коня огляди! Коли хорош, ему же под присмотр отдай!

   — Я не один, батюшка царь. Со мною односелян человек с двадцать, тебе послужить желают.

   — Чьей вотчины?

   — Култуханова. Лют больно, бежали!

   — Ладно, ладно! Осмотри, Перфилыч, и прими, коли годятся; а негодных по местам разослать, чтобы, куда ни придём, языков побольше было. Да, слышь, скажи своим: не своевольничать, слухать начальство. Это первое дело! А то ту же минуту на первую осину! Вон у меня и графы и те послушание оказывают.

   — Ну, для начала прибавка силы хорошая, — сказал детина, когда принятого новобранца увели. — Да Бог даст, и много ещё прибавится; Култухановы разные позаботятся. И мы тогда, подожди, стариной не хуже Стеньки Разина тряхнём!

Как ни богата русская история восемнадцатого века самыми разнообразными характерами придворных царедворцев, но едва ли она может указать характер, подобный тому, каким обладал знаменитый некогда генерал-прокурор сената, впоследствии генерал-фельдмаршал и член конференции Петра III, Никита Юрьевич Трубецкой.

Это личность недюжинная. Его не обрисуешь крупными штрихами. Способный стушёвываться до унижения, молчать и выдерживать себя до конца, Никита Юрьевич умел пользоваться малейшим случаем для своего возвышения. И тогда горе было его врагам! Князь Никита Юрьевич никогда ничего не забывал и ничего не прощал.

Он был не Миних по отважности, не Остерман по хитрости, не Бирон по наглости и мстительности, не князь Яков Феодорович Долгоруков по искренности и прямоте и не Иван Иванович Шувалов по сдержанности и скромности. Но в нём было соединено всё, что было в них и чем они, каковы бы они ни были, умели выплыть на верх тогдашнего мутного, хотя и блестящего общества.

Но всё это было в нём только тогда, когда ему было нужно; когда, при помощи того или другого, он мог достигнуть своей цели. Тогда он становился отважен не менее Миниха, хитёр и нагл, как Остерман и Бирон. Он не уступил бы Долгорукову в искренности и Шувалову в сдержанности, если бы это могло его к чему-нибудь вести. А самую жизнь он понимал только тогда, когда она ведёт к власти, к богатству, удовлетворению своих честолюбивых замыслов. А без них он не понимал, зачем и жить.

Действительно, вся его жизнь была стремление достигнуть возвышения, достигнуть власти. Для этого он готов был быть всем. Когда же поставленная им цель достигалась, он становился совсем другим человеком, иногда совершенно противоположным тому, чем он был, пока не достигалась другая цель, ведущая к желанию третьей.

Но в чём Никита Юрьевич была неизменен, это в мести. Для мести Трубецкой не останавливался ни перед чем, хотя даже и в мести он умел сдерживаться и ждать.

Миних дорого заплатил за свою отвагу; Остерман запутался в своей хитрости; наглость Бирона покарала его самого; сдержанность Шувалова доставила ему только один шанс: возможность уехать, чтобы не испытать участи, может быть более горькой, чем та, которой подверглись они. Один только Никита Юрьевич Трубецкой удержался до конца, поднимаясь всё выше и выше, в продолжение восьми царствований, по своему направлению одно другому совершенно противоположных. И ни разу не сдался он, ни разу не поскользнулся, находя способ даже случайные невзгоды обращать в свою пользу и идти всё выше и выше до тех пор, пока не столкнулся с такой личностью, которая сумела его разоблачить. Но и тут он не погиб, а удалился с таким почётом, который многие бы сочли целью своей жизни.

Для достижения цели из беззаветно откровенного он превращался в глубоко сдержанного, из легкомысленно болтливого в непроницаемо немого, из скромного в наглого, из благочестивого и нравственного в развратного и атеиста и наоборот. Тем не менее он всегда и во всяком принимаемом им образе был в высшей степени приличен; всегда был верен самому себе. Он изменялся, как хамелеон, тем не менее казалось, что самое изменение его было только одним отливом, который был ничего более, как обман глаз. И никто не мог уличить его ни во лжи, ни в двоедушии, хотя бы даже и то и другое испытал на себе. Само собою разумеется, что Никита Юрьевич часто лгал, но лгал так, что его лжи верили более, чем правде других, и так, что не было возможности доказать, что его ложь была умышленна.

Таков был князь Никита Юрьевич всегда и во всем. Ему с небольшим было за тридцать, когда он был уже генерал-кригскомиссаром, снабжал продовольствием всю армию, не забывая, разумеется, и себя. А прошёл ещё год, другой, и вся внутренняя жизнь России была в его руках, и он умел держать её, пожалуй, твёрже, чем она была в руках царствовавших особ, так что смело можно было говорить: они царствовали, а Трубецкой управлял!

Род князей Трубецких один из знаменитейших в русской истории. Представляя одну из отраслей родовых потомков Гедимина, великого князя Литовской Руси, занимающих по справедливости за фамилиями, ведущими свою родословную от Рюрика и равноапостольного князя Владимира, второе место среди русских родовых имён, князья Трубецкие выдвинулись высоко перед всеми как тем, что долее всех удерживали право удельного державства в своём родовом княжении Трубчевске, так и своей службой, поставившей их высоко даже и после потери удельных прав. Особую знаменитость имя Трубецких получило в смутное время Самозванцев и междуцарствия. Двум двоюродным братьям, детям московских бояр, членов государственной думы, князьям Трубецким, князю Юрию Никитичу и князю Дмитрию Тимофеевичу, так же как и дяде их Андрею Васильевичу, досталось принимать самое горячее участие в политических смутах того времени. Будучи совершенно противоположных мнений относительно средств восстановить спокойствие государства, Юрий Никитич все силы свои употреблял на то, чтобы укрепить и поддержать избрание на русский престол польского королевича Владислава, и, вероятно, достиг бы этого, если бы не встретил противодействия со стороны отца королевича, короля Сигизмунда III, начавшего домогаться русской короны собственно для себя и тем раздвоившего партию сына. Другому, князю Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому, принадлежит честь первой инициативы восстать против чужеземного владычества. Когда народное движение, возбуждённое необузданными действиями поляков, занявших Москву, достигло своего апогея и нижегородское ополчение, предводимое князем Пожарским, соединило на себе общие стремления России, князь Трубецкой, со своими нестройными, тем не менее многочисленными толпами, много содействовал его успеху. Отвлекая силы поляков, он дал возможность устроить ополчение и потом, удерживая наступление шведов, он, можно сказать.