В дополнение ко всему рассказанному Чарномский прибавил, что, по его мнению, теперь ей должно быть уже за тридцать, хотя, по дамскому обыкновению, она уменьшает свои года. Красавица такая, каких не много на свете; любезна и ловка чрезвычайно; живёт роскошно и принимает у себя лиц самого высшего общества.

   — Воспитана она прекрасно, — говорил Чарномский, — французским, английским, немецким и итальянским языками владеет в совершенстве. Сообщают ещё, — продолжал Чарномский, — будто она говорит по-персидски и будто который-то из её дядей, спасаясь от преследований Анны Иоанновны и Бирона, бежал в Персию. Но в какой степени это справедливо — он не знает, так как лично от неё ничего подобного не слыхал, хотя и был ей представлен бывшим тогда в Париже его дальним родственником Мирским.

   — Не есть ли это перст провидения, указующий нам путь к сокрушению врагов наших? — проговорил вдохновенно, подняв чёрные глаза свои в потолок, отец Бонифаций. — Не есть ли это указание свыше на то, что некогда нам отворило врата Москвы? — прибавил он, как бы получая внушение свыше.

Радзивилл слушал рассказ Чарномского весьма внимательно; потом обратился к нему и спросил:

   — Ты говоришь, пане добродзею, что она красавица?

Чарномский рассыпался в восторженных похвалах, описывая её наружность. Иезуит переглянулся с Кучинским.

   — А не слыхал, пан, — спросил у Чарномского Бендзинский, — большие капиталы в Амстердаме и Гамбурге были на неё положены?

Говорили, будто до шестнадцати миллионов ливров, а иные утверждают, будто более миллиона луидоров! Да, говорят, русские имения её стоят, по крайней мере, вчетверо против этой суммы! — отвечал Чарномский, до которого слухи о капиталах княжны Владимирской, видимо, дошли в преувеличенном виде.

   — О-о! — шутливо воскликнул пан Кучинский и обратился к Радзивиллу:— Вот, ясновельможный пан, обожаемый пане коханко, вот бы вам невеста! Войти бы вам с ней в Москву и венчаться вместе на царство в древней столице великой Московии! И богата, и красива, и умна, и с такими правами.

Радзивилл вдруг ударил себя по лбу.

   — А что же? — сказал он. — Разве не можно?

   — Отчего не можно; если пану Мнишку... — начал было Бендзинский; но отец Бонифаций перебил его, сказав:

   — Если ты, пан, согласен, то я испрошу благословение святейшего отца, а с его благословением всё можно! — Потом он прибавил: — И, может быть, Бог судил тебе, светлейший князь, и твоему пресветлому роду быть восстановителем истинной веры в этой несчастной стране схизматиков, не признающих высшего догмата христианства — боговдохновенности и святости нашего святейшего владыки. Так ты согласен, князь? С его благословением горы сдвигаются с мест!

   — Разумеется, согласен; ещё бы не согласиться! А право, мне бы пристало быть крулем московским!

   — И царём казанским, астраханским, сибирским и всех других царств и земель самодержавным повелителем, — прибавил Кучинский.

   — Идёт, идёт! Души не пожалею! — восторженно воскликнул Радзивилл. — Души не пожалею, вот вам моя рука и честное слово Радзивилла!..

С этими словами паны пошли в зал, а там уже гремела музыка, и несколько паненок подбежали к Радзивиллу, выбирая его танцевать мазурку.

   — Стой! Куда лезешь, образина? Сюда нельзя! Ворочай, пока цел!

Это заявление сделал мужик в сером зипуне, стоявший в Жигулёвских горах на берегу Волги, перед одной из самых непроходимых трущоб, загороженной ещё рогаткой, в то время когда рогатку эту хотел сдвинуть пробиравшийся по тропинке мужик с лошадью в поводу.

   — А рази нельзя? Голубчик, пропусти, дюже нужно! — отвечал мужик, молодой парень, в отличной суконной безрукавке, красной рубашке и поярковой шляпе с павлиньим пером. Он вёл за собой под уздцы дорогого заводского коня в тонком суконном чепраке, но без седла!

   — Пошёл! Говорят, нельзя, и уходи, пока жив! Что мне, из-за тебя свою шкуру подставлять, что ли?

   — Что ты, Бог с тобой? Мне крайне нужно! Я поднесу, коли пропустишь, право! Вот в воскресенье на базаре, как придёшь, так и иди прямо к Заворухе, я угощу!

   — Убирайся ты к дьяволу с твоим угощением! Что у нас, вина мало, что ли? — замахиваясь толстой суковатой палкой, говорил сторож. — Да и какой леший носит тут вас, чертей? Чем бы дома сидеть да около баб своих греться, а они куда тоись ни на есть в самую преисподнюю лезут! Ну куда ты? Зачем лезешь? Тут и пути никуда нет!

   — Мне можно самого-то вашего набольшего повидать?

   — Набольшего, ишь ты! Так он тебя к себе и пустит! А пустит, так рази тебе охоче на первой осине висеть да ногами болтать!

   — За что же? Ведь я ему не супротивство какое оказываю, а вот коня ему веду.

   — Да ты из каких?

   — Из беглых.

   — А, это другое дело! Коли из беглых, да ещё с конём, то погодь маненько, я те проведу!

И он как-то особо свистнул.

Через секунду свист отозвался, и к разговаривавшим подошёл другой мужик, зевая и почёсывая затылок, тоже с дубиной и широким ножом за поясом.

— Чаво тебе?

   — А вот поглядь здесь, я парня к Перфилычу сведу. Из беглых, атамана видеть хочет, коня в дар ведёт.

   — Ладно! Только повороти скорей, а то мочи нет как спать хочется!

Новые знакомцы направились в густоту леса. Но через несколько минут они снова были остановлены, снова нельзя!

   — Что так?

   — Атаманы совет держат! Да ты к кому?

   — К Перфилычу. Вот новенького веду, из беглых! Набольшому-то коня привёл!

   — Постой, велю сказать.

   — И опять свист, опять нужно ждать, и опять явился подсменный, которого посылают сказать Перфилычу, что вот, дескать, так и так, новенький пришёл, с конём атаману в подарок.

   — Ты отчего бежал-то? — спросил стоящий на стороже мужик, вырезая себе дубину из толстого сука дикой яблони, который перед тем срезал.

   — Умирать не захотелось: драли до полусмерти и хотели снова начать.

   — А драли-то за что?

   — Случай такой пришёл. Я был конюхом, вон за энтим самым жеребцом смотрел, а тут...

Но Парфёну — читатели, разумеется, угадали, что это был он, — не удалось рассказать историю своего побега. Его потребовали к атаманам.

Атаманы в это время сидели на прогалинке, подле потухавшего костра. Перед ними на траве стоял небольшой, с дном выбитым бочонок мадеры, из которого каждый зачерпывал, когда хотел, небольшой, должно быть унесённой с чьей-нибудь барской кухни, железной чумичкой, или половником.

Атаманов было четверо. Двое из них нам знакомы. Один — известный нам детина, поджидавший на Дону ограбить кого-нибудь, чтобы поесть. Другой его крестовый младший брат Перфилыч, с кем они попа грабили. Остальные двое нам незнакомы, но мы ещё будем иметь случай с ними познакомиться. Оба человека молодые, крепкие, и видно было, что не над многим задумаются. Одного звали Толкачевым, другого Твороговым. Оба казаки из Яицкой слободы.

   — Ну, какое это вино? Только слава, что заморское! — сказал Перфилыч, допив половник и опуская его в бочонок. — И не забирает вовсе, хоть весь бочонок выпей. То ли дело наше-то, расейское, от того хоть кто оживёт.

   — Какое тут, к чёрту, оживление! Вот купца бы ограбить, так это оживление. А то ножи заржавели! — сказал Толкачев.

   — Да и это вино, худо ли оно, хорошо ли, скоро всё выйдет, а другого нет, — заметил Творогов.

   — Ну, за вином дело не станет, — отвечал Толкачев. — Пойдём любой кабак разграбим — и дело в шляпе, и водка в запасе!

   — Да, чтобы в лесу напиться, а в тюрьме выспаться. Нет, это не дело, господа атаманы, — сказал наш детина. — Мы силы не набрали ещё столько, чтобы прямой рукой что нам нужно брать. Вот когда силу заберём, другое дело!

   — Так что ж, без вина так и быть? — спросил Перфилыч.

   — И без вина посидишь, когда в лесу тетерева обойти не умел. Эдакая благодать: помещица в два возка ехала; то-то добра, думаю, было! — заметил Толкачев задумчиво.