Вошла княжна Катерина Никитична и остановила свои чёрные глубокие глаза на отце.

   — Здравствуй, Китти, — ласково сказал Никита Юрьевич дочери. — Что это я тебя давно не видал? Дня два-три все говорят, тебя дома нет?

   — Ах, папа, у Сонечки Апраксиной, что в прошлом году замуж вышла, ребёночек, такой маленький, хорошенький, умер, так maman меня и отпускала каждый день к ней. Очень плачет, бедная. Мы устраивали всё, и гробик, и цветы заказали, и молитвы читать заставили. По ребёнке Псалтирь не читают.

   — Это хорошо, мой друг, что ты в твоей бывшей подруге принимаешь участие. Но, мой друг, нельзя же забывать себя ради участия к подруге. Ты молодая девушка, тебе должно жить жизнью молодости. Твоя подруга потеряла ребёнка... очень жаль, но она тоже молода, муж также молод. Бог даст, у них ещё десять других детей будет. О чём же тут в отчаяние приходить? Кто у Апраксиных был?

   — Старуха Лопухина приезжала; были Стрешневы, Голохвастова тоже, цветы привезла; сестра Анна тоже приезжала, только без мужа... Ещё был молодой Плещеев.

   — А! Плещеев был, и долго там оставался?

   — Всё время, пока я там была.

   — Э! Не потому ли я и не видал тебя так долго, не потому ли ты и такое участие принимала в потере подругой ребёнка, что там у нас есть... а? Ну, говори, признавайся! Ты, верно, проболтала всё время с Плещеевым? — шутливо проговорил Никита Юрьевич дочери.

   — Э, папа, разве я виновата, что он является всюду, где я, и старается от меня не отходить ни шагу?

   — Я и не виню тебя, мой друг, и скажу, что если бы он тебе нравился, то... Разумеется, не такого бы я тебе жениха желал. Плещеевы — старый знаменитый род московских бояр. Многие из них были в царской думе хорошими и умными советниками, многие были воеводами; но захудали-то они уж очень. У него теперь, я думаю, двухсот дворов крестьян нет. А так как я тебе многого дать не могу — ведь вас у меня с детьми твоей матери всего тринадцать человек, — то и признаюсь, хотел бы тебе жениха побогаче. Но если он тебе нравится... Скажи отцу откровенно: нравится он тебе?

   — Нет, папа, не нравится!

   — Между тем он молодой человек, хороший и с умом, почтительный молодой человек. И если бы ты хотела за него идти...

   — Я, папа, ни за кого не хочу замуж; но если бы вы велели, то мне всё равно, за него ли, за другого ли...

   — Чего ж бы ты хотела?

   — Я бы умереть хотела.

   — Ну вот какой вздор, в твои годы хотеть умереть. Чисто напускная фантазия. Ты не жила ещё, а хочешь умирать. Ну прилично ли, скажи, думать об этом в твои годы?

   — А если вы хотите, папа, я и замуж выйду, за Плещеева ли или за кого вы хотите!

И она так печально и так спокойно смотрела на отца своими чёрными глазами, что Никита Юрьевич не мог не убедиться, что в его дочери нет ничего напускного; что она отвечала ему просто, от истинной души, потому что она так думала.

   — Умереть, мой друг, мы всегда успеем, а вот пожить... И если тебе, друг мой, всё равно, то я рекомендовал бы тебе жениха. Неблестящий он с виду, правда, и некрасив, сказать нечего, но зато... Видишь, милая Китти, тебе я уже могу говорить, ты не маленькая, через три месяца тебе шестнадцать лет. Ты — княжна Трубецкая, поэтому не можешь не сочувствовать имени князей Трубецких; а тут речь не просто о Трубецких, а о твоём отце — родном твоём отце. Меня обидели, оскорбили, жестоко оскорбили, унизили, разбили все мои надежды, уничтожили всё, что я думал приготовить для вас, детей моих. Меня с царства, можно сказать, отправили в ссылку, ещё как отправили-то! Даже без манифеста, в котором бы хоть спасибо сказали за сорок с лишком лет службы, когда я в течение этого времени, без малого тридцать лет, занимал первые места в империи.

   — Вас оскорбили, папа, вас? — спросила Китти, и глазки её неожиданно сверкнули огнём.

   — Да, мой друг, меня! Недостаточно сказать оскорбили — опозорили! Даже почётного часового, как фельдмаршалу, не дали! Могу ли я это простить? Могу ли не желать отплатить врагам моим? Могу ли не желать воротить своё?

   — Никакого нет сомнения, папа; кто вас оскорбил — жить не должен...

   — Друг мой, те, от кого я должен был перенести оскорбление, недосягаемы для моей руки. Да и что это за месть — отнять жизнь. Мы все умрём, стало быть, всем отомстит судьба. Но вот унизить, уничтожить, заставить страдать — вот это месть, действительная месть; вот этой-то мести я и хочу достигнуть. Но у меня связаны руки, у меня нет средств. Не могу же я всех вас разорить для одной идеи о мщении, а других средств у меня нет. Только ты, одна ты, мне их можешь доставить!

   — Я, папа! О, в этом отношении располагайте мною! Но каким образом?

   — Видишь, моя милая: я стал говорить тебе о женихе. Я сказал, что он неблестящий, некрасивый и уже немолодой, хотя ещё далеко не старик. Ему досталось царское состояние, но он не умеет и приняться за то, как его получить. Если ты согласишься выйти за него замуж, я выхлопочу ему это состояние и тогда положительно сомну, уничтожу врагов моих, ни в каком случае не только не уменьшив богатства твоего и твоего мужа, — я иначе не соглашусь ни тебя выдавать, ни о состоянии хлопотать, если он не переведёт половины всего, что имеет, на твоё имя, но, положительно увеличив его всем тем, что может представиться в выгоднейших оборотах, где будет своя рука владыка.

   — Почему же вы, папа, думаете, что помощию этого состояния вы будете в силах наказать врагов ваших?

   — Потому, моя милая, что капитал — сила, которая в настоящее время начинает преобладать и перед происхождением, и перед личностью. Оглянись кругом, думает ли кто-нибудь о том, кто были у нас с тобой деды и прадеды. Нет, решительно! И ловкость, и разум, и звание ценятся, если они богаты; если нет, если нужно им прибегать к труду, чтобы не умереть с голоду, то этого никто не хочет и знать. Ну что же ты мне скажешь на это?

   — Я скажу то же, что и сказала, папа: располагайте мной, хотя я и не хочу замуж. Нет сомнения, враги ваши должны почувствовать, что князя Трубецкого нельзя оскорблять безнаказанно; и если для этого нужна моя жизнь, то я, папа, ваша дочь, и, как многие люди уверяют, любимая дочь, поэтому я должна быть вас достойна!

   — Милая моя, дорогая моя!.. Тогда мы унизим врагов наших, уложим их вконец, потешимся над ними; можно сказать, сотрём в пепел, насколько пожелаем мы сами. Обними же меня, мой друг, поцелуй меня! Моя дорогая, моя истинно любимая дочь! — И Никита Юрьевич действительно с горячностью обнял дочь.

   — Скажите же, папа, кто этот мой будущий жених, богатство которого может дать вам победу?

   — Князь Юрий Васильевич Зацепин, единственный наследник всех князей Зацепиных как в имениях их, так и в капиталах. Через неделю он обещал быть здесь!

Хотя Али-Эметэ и признавала себя вправе упрекать отцов иезуитов, заставивших её через отца Флавио д’Аржанто официально заявить свои права и оставивших потом без надлежащей поддержки; хотя она совершенно основательно могла говорить, что жизнь претендентки на русский престол не может измеряться той же меркой, как жизнь частной женщины, так как ей приходится делать иногда такого рода издержки, о которых она и не подумала бы, если бы не вынуждалась принятым ею на себя положением, — но отцы иезуиты были правы со своей стороны, жалуясь, что, заставив их понести громадные затраты (хотя затраты эти и были сделаны преимущественно за счёт Радзивилла), она пока не сделала со своей стороны ничего. Притом же положение ордена в то время было таково, что им приходилось невольно отклоняться от отдалённых предприятий. Ещё с половины XVIII столетия поднялось на них почти всеобщее гонение. Парижский парламент давно уже постановил их изгнание из Франции. Герцог Шуазель был также против них. Однако они ещё держались во Франции милостью Людовика XV и косвенным влиянием на маркизу Помпадур. Но другие католические государства, находившиеся под властью Бурбонов, не были к ним так снисходительны, как Людовик XV. Король испанский Карл III, вместе с министром своим Арандой, распорядился в одну ночь разом арестовать их во всех провинциях королевства и вывезти из Испании. Арестовано было до 5000 человек. Имущество, принадлежавшее ордену, было конфисковано. Подобным же образом распорядились с иезуитами в Неаполе и Парме. Маркиз Таннучи, управлявший Неаполитанским королевством на правах регента, настоял, чтобы в Неаполе не осталось ни одного иезуита; так же распорядился и герцог пармский, несмотря на то что папа Климент XIII поддерживал орден всей силой своей папской власти. Наконец, по смерти маркизы Помпадур, Людовик XV тоже вынужден был объявить уничтожение ордена_во Франции. По смерти папы Климента XIII к преемнику его, папе Клименту XIV, ходатайства об окончательном уничтожении ордена начали поступать со всех сторон. Кроме помянутых государей дома Бурбонов, о том же просили папу германский император Иосиф II и почти все государи Италии, так что из католических государей не настаивала на уничтожении ордена и не изгоняла иезуитов только одна Мария Терезия, да и та объявила, что в этом отношении она вполне подчиняется решению святого отца папы.