— Никто и не винит вас в ней, государыня! Всякий говорит про ваших слишком усердных, чересчур предупредительных слуг... Но когда случится то, чего в своих видах домогается Бестужев, то аналогия будет слишком близка. Я это высказываю, впрочем, государыня, как своё личное мнение...

Екатерина села и старалась успокоиться.

   — Да! — сказала она наконец сдержанно. — Во многом и очень многом вы правы. Этого не должно быть и не будет никогда! Я вас уполномочиваю говорить это всем и каждому. Что же касается старого интригана Бестужева, то я ему слишком много воли дала. Я не знала, что его страсть к интригам не разбирает ничего. Постараюсь ввести его в свои границы. Но всё же остаётся вопрос: где же эта пружина, кто это невидимая рука, которая на каждом шагу старается вызвать мне противодействие; которая хочет, кажется, в стакане воды поднять против меня бурю, до такой даже степени, что успела возбудить против меня тех, на безусловную преданность которых я имела право вполне полагаться? Я не говорю о Хитрово — он ещё мальчик, может быть, сам не понимает, что делает и что говорит. Но Рославлевы, Ласунский?.. Я не хочу их преследовать, я только удаляю их от себя... Но желала бы я знать, чья рука их натравила? Кто это направляет всё так, что я должна лишаться людей, даже самых мне близких?

Она замолчала, замолчал и Панин. Ему нечего было отвечать: нигде ни одним словом, ни одним намёком эта рука не обнаружилась.

Двор переехал в Петербург. Екатерина, можно сказать, всю себя посвятила государству, желая водворить справедливость, порядок, благоустройство; тем не менее в обществе начали ходить какие-то тёмные слухи, какие-то странные пререкания. То из того, то из другого места стали приходить известия о самозванцах и производимых ими волнениях. Рассказы самые невероятные будто чудом проникали в общество и распространялись повсюду.

Екатерина рассердилась и издала манифест о вралях.

   — Врут без меры, — говорила Екатерина своему статс-секретарю Ивану Перфильевичу Елагину. — Но есть какая-то невидимая рука, которая искусно направляет это враньё мне во вред. Хотела бы я поймать эту руку!

Несмотря, однако ж, на это желание Екатерины, она этой таинственной руки не поймала; но своей прозорливостью, своим великим умом она угадала её и приказала просить к себе Никиту Юрьевича Трубецкого.

Али-Эметэ устроилась в Париже под именем княжны Владимирской.

   —  Ну, мой милый мордашка, дорогой мой гофмейстер, будущий министр финансов, я посылаю тебя делать визиты за меня. Развози мои карточки всем этим господам, которые сделали мне честь своим посещением... я не то хотела сказать, — кому я сделала честь, дозволив себя посетить. Нужно быть вежливой и сейчас же отдавать визиты, тем не менее не должно забывать своего высокого положения и не бросаться из стороны в сторону самой. Ты — мой гофмейстер, поэтому в этом отношении можешь вполне заменять меня!

Али-Эметэ говорила это, сидя в своей заново раззолоченной гостиной и перебирая карточки, лежавшие в великолепной севрской вазе с рисунком, изображающим охоту французского короля Франциска I, устроенную им в честь знаменитой тогда красавицы Агнессы Сорель.

   — К кому же ехать? — спросил её барон Эмбс, поправляя манжеты у рукавов своего гофмейстерского мундира.

   — Прежде всего к княжне Сангушко. Она была так мила, что прежде всех приехала поздравить меня с прибытием и специально давала у себя бал, чтобы познакомить меня со здешним обществом. Нужно быть благодарной и не забывать одолжения, поэтому княгиня Сангушко у меня всегда первая. Она была у меня вчера, поэтому непременно нужно сегодня же завести ей мою карточку.

   — А далее?

   — Далее заезжай к Потоцкой, Бенигне, она тоже такая милая! Сейчас же взялась мне услужить, достала ложу в Comedie Franfaise посмотреть этого приезжего англичанина, как только я сказала, что ещё не видала его и не могла ложи достать...

   — А потом?

   — Потом заезжай и оставь карточку у герцогини Лонгвиль, у мадам де Шеврез, у маркизы Сорей и у мадам де Дисмонд. У последней карточки моей не оставляй, а оставь, если хочешь, свою и скажи, что ты приезжал поблагодарить её от моего имени за посещение. Ну да мне тебя не учить; ты знаешь, как это сказать, — продолжала Али-Эметэ, оканчивая разбор карточек. — Да, ещё не забудь графини де Жернак. Она не только была у меня, но привезла драгоценный подарок: перстень, которым будто бы обручалась дочь какого-то моего предка с французским королём Филиппом которым-то. Какого предка и кто он был, я, право, не помню, хотя она и рассказывала подробно. Впрочем, всего лучше, вот возьми с собой таблетку. Здесь все записаны, у кого нужно быть. У герцогини Шуазель я сама была... А как хорош рисунок на этой вазе, посмотри — королевская охота в честь Агнессы Сорель. Будут ли когда давать королевские охоты в честь Али-Эметэ?

   — Уж хоть сказала бы — в честь принцессы Владимирской!

   — Ну в честь принцессы Владимирской, не всё ли это равно? Да, ещё будешь проезжать по Сен-Жерменскому предместью, заезжай в отель Монтебелло и захвати с собой этого красивого поляка, которого мне представила мадам де Шеврез; привези его ко мне обедать. Как его фамилия?

   — Чарномский.

   — Да, пан Чарномский. Мне ужасно смешно бывает, какие глаза он мне всегда строит. Он смотрит на меня решительно как кошка на сырое мясо.

   — А тебе весело его дразнить?

   — Отчего же и не подразнить, если люди так глупы? Поезжай же, мой милый, и скажи Жозефу, чтобы он принёс мне сегодняшнее меню. Я сама взгляну, что там есть. Ведь сегодня обедают у меня маркиза де Ту и граф де Сакс. Нужно, чтобы было что кушать; они в этом знают толк. Поезжай же, милый, скорей... постой, я дам тебе на прощанье свой поцелуй!

Ван Тоуэрс после нежного прощального поцелуя скрылся. Тогда она приказала позвать к себе барона Шенка.

   — Ну вот и я! — весело сказал Шенк, входя и снимая с губок Али-Эметэ поцелуй, данный Ван Тоуэрсом при прощанье, хотя ответный поцелуй со стороны Али-Эметэ был весьма холоден. — Дело устроил, как следует, и мы опять с деньгами. Маке выдал 50 тысяч франков на год, с обязанностью дать отсрочку ещё на год, если заплатим проценты, с тем только, что когда ты воссядешь на владимирском престоле своих предков, то дашь ему орден.

   — И ты взял деньги?

   — Ещё бы, стану я откладывать! Получил, за вычетом процентов, 43 тысячи чистеньких. Из них взял и сейчас же отсчитал 10 тысяч за твою новую карету, о чём так приставали. Ещё, пожалуй, сделал бы скандал!

   — Милый, милый! Ну поцелуй же меня за твои хлопоты... Крепче, крепче! Вот так!

И ответный поцелуй был совсем не такой мёрзлый, какой дан был Шенку при здорованье.

   — Что ж ты сделал с остальными деньгами?

   — Две тысячи возьму себе, а 41 тысячу передам барону Эмбсу, так что у тебя с полученной пенсией в кассе будет более 60 тысяч. Надеюсь, месяца на два, на три хватит?

   — Разумеется, если пенсию будут выдавать аккуратно. А вот что, друг! У меня обедают маркиза де Ту и знаменитый маршал граф де Сакс. Мне хотелось бы угостить старика как следует — ведь он знаток и гастроном. Ещё, кстати сказать, мой сервиз, нужно говорить правду, порядочная дрянь. Помнишь, ещё тот, что ты купил мне в Лондоне? Ну разве можно в хорошем доме — я надеюсь, что у принцессы Владимирской хороший дом, — подавать на английском фарфоре? Съезди, друг, и выбери мне хорошенький сервиз севрского или, ещё лучше, старого саксонского фарфора. Мне кажется даже, что лучше, если ты возьмёшь саксонский. Это до некоторой степени польстит маршалу, который не забывает, что он сын саксонского короля.

   — Можно взять и тот и другой, для перемены!

   — Это будет ещё лучше. Поезжай же, друг, и торопись! Мне хочется, чтобы нам подавали сегодня обедать на новом сервизе. Возьми же мой поцелуй на прощанье! Я очень, очень тебе благодарна, мой друг!