— Да, но всё бы это ничего, если бы не нахальство их, особенно Алексея. Он теперь и говорит-то, будто милость какую оказывает! — прибавил младший Рославлев.

   — О, это главный плут! Его искоренить нужно во что бы то ни стало! Григорий глуп, он бы не выдумал эдакой штуки — чуть не в цари лезть, не подговорил бы Бестужева. Это всё дело Алексея, — заметил старший Рославлев.

   — Говорят, Панин спрашивал у государыни, с её ли согласия это делается. Она не отвечала, но сделала вид, будто это ей вовсе не неприятно, — заметил Ласунский.

   — Если так, то нужно извести весь род Орловых. Просто убить их! — сказал Хитрово. — Представим государыне: пусть выходит замуж за иностранного принца или вон за Иванушку, а то за его брата — за кого хочет, только ни за которого из братьев Орловых.

   — А если не послушает, то пусть на нас не пеняет, а мы Орловым служить не хотим! — сказал Рославлев-младший.

При этом разговоре были князь Несвицкий и Ржевский. Они сейчас же поспешили к Григорию Григорьевичу Орлову и передали ему всё от слова до слова.

Екатерины в это время не было. Она, выполняя обычаи древних цариц, ездила по монастырям; была в Ростове, Ярославле, ездила к Кириллу Белозерскому, потом проехала в Воскресенский монастырь.

Григорий Орлов не задумался, покатил к ней. «Дескать, убить хотят, весь род извести, за то, государыня, что тебя больше души своей любим!» И поднялась история.

Пока эта история шла и разбиралась, обрушились невзгоды на Ивана Ивановича Шувалова. По университету были неправильно розданы суммы. Счёт пустой, Иван Иванович заплатил бы. Он пожертвовал на университет, верно, «трое против розданной суммы. Но Ададуров, который в царствование Елизаветы был сослан по инициативе Ивана Ивановича, теперь, будучи назначен временно заведующим хозяйством университета, в свою очередь, хотел удружить другу, выставляя его чуть не казнокрадом. Государыня решила милостиво этот вопрос. Она, принимая во внимание сделанные Шуваловым на университет пожертвования, не велела взыскивать причитающейся с него суммы. Но он узнал, что она смотрит на него с презрением; говорит о нём как о презренной постельной принадлежности, часто необходимой, но... Он даже самому себе никогда не повторял того, как государыня его назвала.

«Тут ждать нечего, нужно исчезнуть, чтобы не было хуже, — сказал себе Шувалов. — Поищем эту княжну Владимирскую. Может быть, с нею что-нибудь и сделаем», — продолжал он, обсуждая своё положение, и стал проситься за границу для поправки здоровья.

Императрица улыбнулась, когда читала его прошение.

   — Встретилось что-нибудь забавное, ваше императорское величество? — спросил сидевший против неё с бумагами Панин.

   — Да как же не забавное? — отвечала Екатерина. — Вот прошение, описывающее весьма красноречиво страдания от понесённых трудов, старости и болезней и доказывающее необходимость отдохнуть в тёплом климате, как вы думаете кого?

   — Не знаю, государыня.

   — Ивана Ивановича Шувалова!

   — Шувалова? Да помилуйте, государыня, какой же он старик? Право, не знаю, но думаю, есть ли ему ещё тридцать лет? А если и есть, то разве с небольшим. В службе он, думаю лет двенадцать, четырнадцать, никак не более. Сами изволите знать, в чём состояла его служба. Впрочем, точно, может быть, он болен, хотя, право, желал бы я такой болезни. Видите, кожа от жира лопнуть хочет!

Государыня улыбнулась.

   — То-то шутник Нарышкин меня всё уверяет, что Шувалов непременно каждый день два раза перчатки должен покупать. Купит утром — по руке; а вечером лопнут, рука расползлась.

   — Да-с, упитанный телец, ваше величество.

   — Но всё равно. Я его отпущу; пусть едет, куда хочет. Чем меньше трутней, тем богаче улей. Кстати, скажите, что я увольняю от всех должностей и его милого кузена графа Александра Ивановича. Мне не нужно фельдмаршалов, которые не могут командовать даже ротой, и таких государственных людей, которые не понимают ничего, кроме плети и палки. А дорогой Шувалов даже с ребёнком не умел распорядиться иначе, как предписывая, в случае непослушания, бить его «палкою и плетью», и такое милое распоряжение он применил к этому несчастно рождённому принцу Ивану, которому перед тем присягал служить верой и правдой.

Между тем история с Хитрово разыгрывалась. Открылись новые обстоятельства. Узнали, что убийство Орловых, всех четырёх братьев, было подготовлено; что им помогала какая-то невидимая рука, которая сближала, слаживала, готовила везде помощников.

   — Кто же это? Неужели Бестужев? — спросил императрицу Панин, успевший стать из покровительствуемого им — его врагом. — Я рассчитался с Бестужевым, — говорил он, — содействуя его возвращению, потом возврату почестей и имения, наконец, к полному его оправданию, и в ответ на это встречаю только каверзы да интриги против себя.

Дело в том, что на Панина государыня возложила управление делами иностранной коллегии вместо уехавшего канцлера Воронцова, тогда как на это место метил Бестужев. Вот он и каверзничал против Панина, с целью его столкнуть.

Государыня задумалась.

   — Не думаю, — отвечала она. — Хотя он старый, опытный интриган и неисправим в своём стремлении интриговать, но тут он ни при чём. С Орловым он, видимо, сошёлся.

   — И это прошение он заготовил с соизволения вашего величества?

   — А что вы думаете об осуществлении этого прошения? Говорите откровенно, граф, — продолжала Екатерина, заметив, что Панин затруднялся отвечать, — виновата, вы ещё не граф, но я вас жалую моим графом. Я потому вас так назвала, что манифест о пожаловании вас уже заготовлен. Говорите откровенно. Вы знаете, что я умею иногда глотать и горькие пилюли.

   — Милость вашего величества превышает настолько мои слабые заслуги, что язык не находит слов для благодарности, — отвечал Панин, — поэтому я считаю себя обязанным говорить то, что думаю, хотя собственно о частной жизни вашего величества я никогда не думал. Это вне сферы моих обязанностей, и я считаю своим долгом верноподданнейше сочувствовать исполнению всякого вашего желания. Но если уже воля вашего величества вызывает меня на откровенное объяснение, то скажу, что я бы никогда не позволил себе это вам посоветовать...

   — Почему? — спросила Екатерина. — Разве вы тоже думаете, что государыня должна быть выше чувств, выше страстей, выше, наконец, физических требований... Разве тоже думаете...

   — Я ничего не думаю, государыня; я говорю, что считаю себя обязанным сочувствовать исполнению всякого вашего желания. Я убеждён, что всё, что вы изволите предпринимать, исходит, как вы сами изволили сказать, из вашего стремления разлить возможно большее количество счастия и благоденствия между вверенными вам народами. Я только рассматриваю, сужу и, согласно вашему высочайшему соизволению, высказываю откровенно то, что ложится на душу при рассмотрении тех или других обстоятельств. Глядя на предложенный мне вопрос, я думаю: зачем государыне стеснять себя, зачем себя связывать? Разве лучше, если потом, как пришлось покойной государыне, расходиться. Притом, не могу умолчать, граф Алексей Разумовский, человек бесхитростный, был предан ей всей душой. Он скорее жилы позволил бы из себя вытянуть, чем пошёл бы против неё. Против графа Григорья Григорьевича я ничего не говорю; но его характер... Знаете, государыня, о его характере говорят, что бывают минуты, когда он не помнит себя, когда его бешенство доходит до исступления, представляет род болезни. А сближаться с таким характером бесповоротно — я бы не посоветовал никому, тем более своей всемилостивейшей покровительнице. Брат его Алексей скромнее, умнее, зато интриган, каких мало. Он верный исполнитель, хороший слуга, но ничьим другом он не будет никогда! К тому же — простите за откровенное слово, высказываемое с вашего же соизволения, — тогда ропшинская история обратится в историю Макбета и всецело падёт на вас...

Екатерина вскочила.

   — Разве я виновата в этой истории? Разве я не хотела...