«Ради самого Бога, князь, пощадите во мне женщину, уведите их!»

В том же духе писала она и к императрице:

«На коленях умоляю, государыня, пожалеть мою женскую натуру и избавить от присутствия солдат, которые даже ночью не оставляют моей тюрьмы».

Эти письма вынудили Голицына освободить её от присутствия караула в каземате, а донесение доктора о её болезни и истощении заставило его вновь предоставить ей ту пищу, которая до того подавалась. Но Голицын не решился взять на себя и переменить её помещения. Он написал государыне, и до её решения Али-Эметэ всё оставалась в нижнем помещении крепости.

Была тёмная осенняя ночь. Али-Эметэ задремала.

Вдруг в полудремоте она видит, что что-то врывается к ней в окно; что-то будто плескает, будто говорит. Она приподнялась на своей наре, оглянулась и видит, что окно в её каземате выбито и в него вливается моментами вода, которая уже заметно стоит на каменном полу каземата. Прошла минута — и вода полилась в окно уже полной струёй. Каземат мгновенно стал наполняться. Вода дошла до половины высоты нары, где сидела Али-Эметэ, заставив её поднять опущенные было ноги.

«Что это? — подумала она. — Наводнение? А! Ну вот и хорошо, вот и конец и мне, и моему будущему ребёнку! И прекрасно!»

Между тем падающая каскадом сквозь окно струя светилась отблеском в её глазах. Она вспомнила, как в детстве ещё, в Киле, она любовалась такой же струёй и бросила в неё свою куклу, и как кукла полетела, закружилась и скрылась в глубине струи. «Вот если бы ребёнок родился, тогда можно было бы за зло, сделанное его отцом... Что я? Никогда, никогда! Уж лучше пусть утонем вместе!» Вода подступила к самому войлоку. Али-Эметэ машинально вскочила. Вдруг она увидела, что по воде плывут к ней крысы, выгнанные наводнением из своих нор. Вода уже покрывала ей колени; они лезли к ней на платье, падали и опять плыли. Она закричала страшно, неистово... Но пройти к ней уже было невозможно; коридор весь был в воде.

В один из тёплых осенних дней, когда хлеб был уже убран, в село Зацепино, принявшее, по долгому отсутствию владелицы и неизвестности её местопребывания, вид вольной слободы, нежданно, негаданно вдруг прибыло начальство.

Засуетилось, забегало село. Волостные головы, сельские старшины, выборные, сотские и десятские побежали к конторскому дому встречать и чем можно умасливать начальство. На ком числилась какая недоимка, тот спешил, что было получше да подороже, снести в подполицу; девки прятались по чуланам; парни уходили в лес. Не ровен случай, пожалуй, ещё возьмут да в рекруты угодят, говорили они и бежали, кто с топором, кто с ружьём, а кто и с пустыми руками, только бы на виду не быть, с начальством не встречаться, а подобру-поздорову подальше убираться. Петровские-то времена, видно, не совсем забыты были.

Сам главноуправляющий и душеприказчик по завещанию Анисим Антонович Чернягин, уже семидесятипятилетний старик, поселившийся в Зацепине со времени ссылки в это имение князя Андрея Васильевича и живший с семейством в особом доме, выстроенном для него нарочно в конце села и устроенном так, что немного таких домов было и у помещиков, счёл долгом встретить начальство и в чём нужно уважить. Хотя он и надеялся, что начальство, должно быть, им довольно, так как забыто им никогда не было и на каждый праздник удовлетворялось всем, что каждому следовало по положению безнедоимочно, но всё же начальство было начальство, поневоле поедешь.

Чтобы удовлетворить прибывших, чем можно, пришлось открыть два-три окна в наглухо заколоченных до смерти Андрея Васильевича доме и, несмотря на тёплый день, истопить две-три печки, для изгнания сырости; затем на кухне развести огонь; выискать какого-то мальца, бывшего при поваре-французе князя Андрея Васильевича поварёнком, и заставить его готовить обед, собрав, разумеется, с мира необходимые припасы; наконец, сыскали какого-то третьего подкамердинера и подлакея и их поставили для услуг. Ведь не угодить — насолят хуже.

Начальство прибыло не только что в полном своём составе, но даже в усиленном. Оно состояло из капитан-исправника, двух заседателей земского суда, стряпчего, члена опеки и секретарей обоих судов.

Но что особенно смутило и заставило задуматься всех обывателей села Зацепина, это то, что вместе с начальством прибыл князь Юрий Васильевич.

После смерти князя Андрея Васильевича, столь обидевшего братьев своим завещанием, предоставлявшим не только полученное от дяди, но и отцовское родовое имение своей двоюродной сестре, которую они никогда не видали. Юрий Васильевич никогда не показывался в Зацепине, и теперь если приехал, то, стало быть, что-нибудь да есть, что-нибудь да мастерит.

   — Батюшки, отцы родные! — загалдели крестьяне. — А ну как нас да ему отдадут?

   — Кормилицы, ведь он со света Божьего сживёт!

   — При нём как есть барана к празднику не освежи, курицы не смей продать! Какая есть телушка и ту оброком обложит!

   — Пареньков заберёт всех в Питер, по контрактам в ученье отдаст, молодцов сдаст в рекрута, а девок на вывод продавать станет!

   — Он не то чтобы лют сечь был, не засекает до смерти, сечёт не очень больно, зато часто; чуть что — и розги; в иной день раза три под секуцию попадёшь! По Шугорановке знаем; ведь были при старом-то князе одновотчинники, так знаем!

   — А уж жмот-то какой, не приведи Господи, какой жмот!

   — Просто жила, как есть жила! У самого себя хлеб отжиливает!

   — Беда, беда! Не жалейте ничего, родимые, как бы беду изжить!

Понятно, что после хотя строгого, но патриархального правления Василия Дмитриевича, милостивого, истинно гуманного владения Андрея Васильевича, потом жизни почти на воле под управлением Анисима Антоновича и опеки — мысль попасть в руки князя Юрия Васильевича, которого Андрей Васильевич, жалеючи крестьян, отстранил от наследства, казалась для крестьян ужасной.

   — Да, да, нужно не жалеть, — говорили они. — Приехал, так уж недаром; именно что ни на есть да мастерит.

Но известно, гром не грянет, русский мужик не перекрестится. Крестьяне погалдели, погалдели и не сделали ничего, а князь Юрий Васильевич действительно мастерил. С той самой минуты, как князь Никита Юрьевич ему сказал, что зацепинское имение ему можно к рукам прибрать, он ни спать, ни есть не мог, всё думал, как бы это сделать, как бы устроить!

«Ведь богатство-то царское; даже сосчитать никак не могу!» — думал он. И вот в этих-то мыслях он доказывал съехавшемуся начальству, что если княжна Настасья Андреевна столько лет за получением наследства не является и даже не даёт никакого отзыва, то, значит, её нет на свете; стало быть, завещанное ей имение следует отдать ему как её единственному наследнику, так как брат его, князь Дмитрий, умер бездетным.

Начальство слушало его и молчало. Оно было всё новое, только что установленное преобразованиями Екатерины на выборном начале, и не совсем ясно сознавало ещё ни свои права, ни свои обязанности, поэтому в делах вообще более опиралось на утвердительные и отрицательные знаки своего стряпчего, чем на свои собственные соображения. «Стряпчий, человек прожжённый, — думали члены суда, — он на этом вырос, сызмала все эти крючки произошёл, ему и книги в руки. На его же ответе лежит, чтобы всё по закону шло да хорошо было». И вот стряпчий кивнёт головой, и капитан-исправник говорит, да и заседатели поддакивают; а если стряпчий тряхнёт головой отрицательно, все одинаково на «нет» идут.

Но хотя дел начальство и не понимало, но всё же соображало, что оно начальство и что от него много зависит; а если зависит, то глупо было бы упустить случай и не воспользоваться, не погреть руки, приехав в княжее имение, как они Зацепино называли. Ведь по имению-то этому с его волостями и деревнями в их только округе числится более семи тысяч душ; что значит для него какая-нибудь сотня, другая? По пятаку с души, так более 350 рублей будет, больше, чем годовое жалованье судьи. «Погреть руки можно, — думали все, — не только можно, но и должно».