— Уж это оно точно, что у каждого из нас в кармане жид сидит; какому же тут богатству устоять можно? Прежде ещё на том на сём можно было поправляться: то немцами тряхнуть, то с пруссаков взять откуп; да и шляхта если попромотается, то пойдёт в гайдаматчину, посмотришь — и поправится! А теперь что? Народ измельчал, что ли, норовят как бы больше на печи сидеть? — сказал пан Лепещинский.
— Да прежде и поразгуляться-то было где. А теперь куда пойдёшь? Того и гляди, что в московскую Сибирь попадёшь! — заметил Нарбут.
— А давно ли сама Москва у нас под пятой была; давно ли мы хозяйничали в ней, как хотели? — горячо возразил Лепещинский, — Мне нет ещё и восьмидесяти, а дед мне самому рассказывал, как прапрадед из Москвы целую фуру серебра прислал.
— Да-с, хорошее времечко было, — проговорил с заметным одушевлением Бендзинский, подливая мёду в кубок Радзивилла. — Пан Лесовский да пан Сапега повывезли-таки кое-что из Москвы, и не то что рухлядь какую да серебро, а, говорят, жемчуг и кораллы ковшами мерили. Жолкевич — так, говорят, и богатства-то их с того начались. А пан Гонсевский...
— Прадед покойный, пухом бы над ним земля лежала, в его отряде был и рассказывал деду, как они там с Лангевичем хлопские монастыри обирали. Святейший отец тогда из Рима особое благословение прислал: дескать, хлопская вера не есть истинная вера, поэтому дело богоугодное — у них что можно взять да матку-бозку настоящую украсить. Поживились-таки, сказать нечего, и прадед, и Лангевич. Вот Новишки, что дед брату оставил, все на московские деньги были выстроены; да и сестёр отец всё из тех же денег наделил; ну да нельзя сказать, чтобы и мне из них ничего не досталось!
— А сколько добра-то ещё погибло, как назад нас погнали, — заметил пан Кучинский, который до того молчал, хотя, видимо, следил за разговором с живейшим любопытством.
— Оттого и погнали, что ладу не было да была безурядица! — повторил опять пан Пршембыльский. — Какое тут было владение, когда сами на себя во всякую минуту идти готовы были; когда Жолкевич Лисовского, Лисовский Жолкевича и оба Гонсевского разбойниками считали? Не было ладу, не было и силы. Так и теперь...
— Хоть ладу и точно не было, а всё-таки повладели Москвой, — заметил пан Кучинский. — И теперь хорошо бы, хоть на полгодика.
— Попариться в московских банях, поесть московских блинов и калачей, поласкать московских красавиц! — прибавил кто-то из молодых панов.
— Да, господа, оно так! Только тогда у нас хотя и была неурядица, но зато была и особая сила — их названый царь! Перед этой силой они невольно склонились.
— А кто мешает нам и теперь придумать для них какого-нибудь названого царя?
— Теперь Москва царя не любит; нужно царицу.
— Ну, и царицу. Вон в прошлом году в Витебске...
— Ведь то глупость. Какой-то солдат...
— Може, тогда была ещё более глупость: какой-то монах!
— А хорошо бы, чёрт возьми! стариной тряхнуть? свою царицу на Москву поставить! — сказал пан Радзивилл и засмеялся.
— Так что же, ясновельможный пан? Кому другому, а тебе всё можно испробовать! — заметил с другого конца стола Чарномский. — Как тогда воевода сендомирский, пан Мнишек, на Москву царя повёл, так и теперь, ваша мосць ясновельможная, свою бы царицу...
Чарномский замолчал, чувствуя, что и без того много дозволил себе сказать. Но его подхватил Кучинский:
— Тогда воевода сендомирский дочку свою за царя московского выдал, а ясновельможный пан может сам на царице жениться. А хорошо было бы светлейшему воеводе виленскому стать, кстати, и крулем московским. Вот медов-то попили бы на Москве. Как ни хорош мёд пана Бендзинского, как ни отуманил он нас сразу, а всё-таки... Паны, предлагаю тост: за здоровье будущего круля московского!
Некоторые из панов приложили губы к кубкам.
— Оно точно недурно бы, — проговорил Радзивилл, крутя усы и охорашиваясь. — Мы тогда у всех маетности поокруглили бы... А ведь пристала бы ко мне шапка Мономаха, а? Не правда ли? Ведь хорошо было бы! А?..
Не ожидая ответа на этот вызов, Радзивилл прибавил со вздохом:
— Хорошо-то бы оно было очень хорошо, только откуда теперь возьмёшь царицу, и как убедишь...
— Э, ясновельможный пан, как откуда? — отвечал Кучинский. — Не говорю о том, что у них и теперь есть свой названый и объявленный царь Иванушка, который сидит где-то под замком, и, разумеется, если заплатить, то можно узнать, увезти и его именем поднять пол-Московии, как тогда именем царевича Дмитрия подняли; но если бы даже и царица была нужна, то разве у прежних цариц не могло быть детей? А если не у них, то у их сестёр. У Анны Иоанновны было две сестры, и обе были замужем; будто так непременно уж и была от них одна племянница Анна Леопольдовна. Да и сама императрица Елизавета Петровна была в замужестве, хоть и в необъявленном, но всё же в законном, и куда девались её дети — неизвестно; а ведь у них не меньше прав, чем у этого голштинца...
Эти слова, сказанные Кучинским, остановили общее внимание и заставили многих переглянуться.
Внимание это значительно усилилось от следующих слов Чарномского.
— Прошу дозволения доложить ясновельможному пану, — сказал Чарномский, — что когда я был в Париже, то слышал, будто там точно воспитывается истинная наследница русского престола, и по роду, и по родству, какая-то княжна Владимирская.
В эту минуту Чарномский почувствовал, что плечо его нагнетает чья-то рука. Он оглянулся.
За спиной у него стоял ксёндз Бонифаций. Бледный, худой, с зловещими, чёрными глазами, он показался в эту минуту Чарномскому выходцем с того света, особенно по сравнению со всеми этими раскрасневшимися, разгорячёнными и оживлёнными лицами гостей, из которых у многих опять уже начинали заплетаться языки.
— Во многоглаголании несть спасения! — проговорил ксёндз на ухо Чарномскому.
Тот поневоле остановился, но чтобы ловко заключить прерванный рассказ, предложил тост за славу Польши и тех поляков, которые дадут Москве свою царицу.
Всё заревело, застучало. Радзивилл выстрелил из пистолета в окно.
Все захлопали.
— Виват, пане коханко, виват!
Паны начали подниматься из-за стола, благодаря пана Бендзинского. Ксёндз Бонифаций исчез.
Гости перешли в гостиную; зал должен был готовиться для бала.
Остановивший Чарномского ксёндз Бонифаций был иезуит. Он жил у Радзивилла и был с ним почти неразлучен. Само собой разумеется, что ни малейшего действия князя Радзивилла не происходило без того, чтобы ксёндз Бонифаций о нём не знал и даже им не руководил. Даже причуды, шалости, дешёвый разврат князя обсуждались всесторонне хитрым иезуитом и не только им допускались, но, можно сказать, даже направлялись.
Поэтому и так как, вероятно, иезуит заметил влияние, которое произвела на Радзивилла болтовня за столом, он счёл нужным перед балом собрать в кабинете хозяина несколько лиц, перед которыми заставил Чарномского рассказать, что он знает о воспитывавшейся в Париже русской княжне.
Чарномский рассказывал, что он слышал, как ещё императрицей Анною Иоанновною была отправлена на воспитание во Францию сирота, состояние которой было обеспечено взносом значительного капитала в амстердамский банк.
Кроме того, после смерти императрицы на имя этой сироты был доставлен каким-то князем ещё не менее значительный капитал, лежащий в гамбургском банке, вместе с объяснением её происхождения и доказательствами её прав на русский престол. Императрица Елизавета знала об этих правах, поэтому вошла с нею в соглашение и предоставила ей в России обширные имения, с тем чтобы она скрыла свои титулы и права, так как Елизавета хотела, чтобы после неё престол достался её племяннику и удержался в потомстве Петра Великого. Сирота, не имея под руками никаких способов сопротивляться желанию императрицы и будучи, в удалении от страны, в которой ей предстояло бы царствовать, согласилась на это и уступила свои права племяннику Елизаветы, вступившему на престол под именем Петра III. Это было для неё тем необходимее, что она не знала никого из русских, не знала даже русского языка, так как императрица Анна, желавшая сделать наследницей Анну Леопольдовну, которую думала выдать за сына Бирона, поставила непременным условием воспитания отдаваемой сироты совершенное её незнание России. Притом когда состоялось это соглашение, она была ещё так молода, что ей не приходило и в голову желать царствовать. Теперь же, входя в лета, она поняла, что уступила своё первородство за блюдо чечевицы. А как за известными событиями, кончившимися низложением Петра III, престол занят не его сыном, а совершенно посторонней принцессой, не имеющей на него никаких прав, то она нисколько не считает себя связанной данным ею Елизавете обязательством и, как говорили, намеревается искать при всех дворах Европы поддержки своим несомненным правам.
