Думал об этом Никита Юрьевич, очень думал, и не только думал, но и подвохи разные подпускал, но Только так подпускал, чтобы именно комар носу подточить не мог.

Ещё о чём думал Никита Юрьевич, очень думал, это — зацепинские капиталы.

«Ведь это состояние громадное, — рассуждал про себя Никита Юрьевич. — Это уже не состояние, а богатство, царское богатство! Меня называют богатым, но я, со своими десятью детьми, просто нищий против такого богатства. Теперь оно дошло, надобно полагать, миллионов до сорока, не считая художественных вещей. А дома, а дачи, особенно Парашино... Постой, посчитаем: 22 тысячи душ, кому не надо, тот пять миллионов даст, особенно если продавать по частям; имения все богатые, в плодородных губерниях; завод на Каме — ну, миллион; кажется, земли одной прирезано что-то около 300 тысяч десятин. Теперь по билетам несомненной твёрдости в иностранных банках: амстердамском, гамбургском, английском и венецианском — лежало тогда, вот из завещания нарочно выписал, 8700000. Прошло с того времени двенадцать лет, нужно считать их, по крайней мере, в 14 миллионов, а может быть, и больше. Теперь доход с имений: каждый год вносится в те же банки по 375 тысяч, что в продолжение 12 лет составило, ну, бедно, миллионов пять; да завод вносит, не знаю сколько, но, верно, тысяч 60— 70, и также двенадцать лет. Да вот ещё есть особые счёты с прусским королём, с герцогом вольфенбютельским да с владетельным князем лимбургским; наверное, всего миллионов на сорок будет. Да дома в Петербурге и Москве, дачи... Что и говорить, страшное богатство! Что перед ним богатство Шереметевых, Строгановых, Черкасских. И, главное, что всё больше в денежных капиталах, которым не грозят ни побеги крестьян, ни мор, ни голод... Да! С таким состоянием нам не страшна была бы и Екатерина! Ведь капитал — это сила, и ещё какая сила-то! Мы тогда и с нею, пожалуй, посчитались бы, и ещё как бы посчитались!

Хорошо, если бы было можно эти капиталы заполучить или хотя приблизить, не мне, так моим... Только как? Любопытно знать, приняла ли воспитывавшаяся в Париже княжна поставленные завещанием условия; можно бы Петра в Париж послать, не понравится ли? Он же у меня молодец! Правда, там в условии поставлен Рюрикович, да мы это переделаем! Ну а если княжна условий не приняла, тогда Юрий Васильевич Зацепин прямой наследник, и говорить нечего! Его разве с Катей сблизить? Молода, правда; но год, другой пройдёт — и, не увидишь, будет невеста настоящая, а князь Юрий Васильевич не женат и, говорят, очень жаден. За дело о наследстве он взяться не сумеет и не выиграет его никогда. Можно с ним поговорить и условиться. Мало ли, и в четырнадцать лет замуж выдают. Нужно об этом подумать. Кусочек-то лакомый!»

И думал Никита Юрьевич, устраивая всё для коронации Екатерины и стараясь в то же время подыскать случай ей ножку подставить, действуя не от себя, а так, через своих многочисленных агентов в Петербурге и Москве и во всех концах России, и в таком виде, что агенты эти сами не думали, что они действуют под руководством князя Никиты Юрьевича и в его пользу.

Въезд в Москву Екатерины для коронации поражал своей торжественностью.

Сотни тысяч народа ждали государыню. Триумфальные арки, депутации, приветственные речи встретили её поезд. Вдоль всего предназначенного пути была устроена шпалера из цветов и зелени. За шпалерой стояли разукрашенные, устроенные каждым домохозяином, галереи для зрителей. С одной стороны улицы на другую были перекинуты и висели фестонами гирлянды из цветов и зелени; везде виднелись, украшенные лаврами и цветами, вензеля Екатерины.

Все дома по Тверской улице, по которой проезжала Екатерина из Петровского-Разумовского, где она перед въездом в Москву останавливалась, были драпированы материями, коврами, флагами, пуками лент, украшены аллегорическими фигурами. Окна, балконы, даже крыши были полны народом, приветствовавшим криками радости проезжавшую в золотой, украшенной драгоценными каменьями карете государыню.

Молодые девушки различных сословий, разряженные, разукрашенные, подносили ей венки и осыпали цветами её путь. На площадях встречали её депутации разных учреждений с поздравлениями, приветствиями, хлебом-солью, цветами и образцами товаров и продуктов местного производства. На папертях церквей её ожидало духовенство с крестами, хоругвями и иконами. Между тем звон сорока сороков московских церквей гудел в воздухе; сотни оркестров московских богачей и вельмож и хоры тысячи певцов сливались в торжественном гимне вступающей и заглушали собой гром салютующих орудий. Но всё это покрылось единодушным возгласом радостного народа, когда государыня вышла из раззолоченной кареты и распростёрлась ниц перед иконой Иверской Божией Матери.

— Да здравствует наша матушка, православная государыня, царица Екатерина Алексеевна! — вопил народ, заглушая и звуки музыки, и звон колоколов, и гром орудий...

Да, въезд был торжествен. Никита Юрьевич умел распорядиться. Но видно было, что и народ сочувствовал перевороту и не думал о том, кто, царствуя над ним, мечтал о своём дорогом Гольштейне.

Трубецкой действительно подумал и позаботился обо всём, чтобы государыне было хорошо и удобно. Её кабинеты, спальни, уборные были устроены так, что она могла не заметить, что она не в Петербурге, не у себя в Зимнем дворце; помещение для прислуги, для экипажей — всё это было устроено удобно и прекрасно. Не было возможности устроить в Лефортовском дворце, где государыня останавливалась, церкви. Трубецкой, имея в виду, что императрица, кроме чувств своей религиозности, захочет непременно, в виду коренного русского населения, выставить себя истинно православной царицей, для которой близость церкви необходима, придумал соединить дворец с прилегающей приходской церковью, посредством вновь построенной галереи. А как церковь та была холодная, то из части трапезы и пространств, образуемых пролётами сводов, он придумал сделать тёплые комнаты, выходящие окнами в церковь. Словом, им было сделано всё, чтобы императрица была совершенно довольна. И действительно, Екатерина рассыпалась перед ним в благодарностях.

Между тем в военных кружках, как Петербурга, так и Москвы, начинался разговор о принце Иоанне; говорили, что ведь он хотя и не короновался по малолетству, тем не менее он император законный, и по роду, как старший представитель дома Романовых, и по завещанию царствовавшей государыни. Правда, говорят, гвардия от престола его тогда отменила, так как его родители-опекуны в немцев очень верили и дали Бирону власть русский народ давить и мучить; но отменила она его для дочери Петра Великого. А нынешняя государыня что? Разве она Петра Великого дочь? Какое, она даже не русская!

Эти толки сперва шли глухо, в виде болтовни, неведомо откуда исходившей и передаваемой с уха на ухо; потом они начали усиливаться час от часу. И вот начались покушения в пользу Иванушки.

Начались эти покушения с людей тёмных, неизвестных, обиженных тем, что они были оставлены в Петербурге, как бы в кадрах гвардии, тогда как более счастливые их товарищи были взяты в Москву, должны были участвовать во всех торжествах коронации и попасть под тот дождь милостей, который во время коронации должен был на них пролиться.

Михайло Шинов, поручик, жаловался Семёну Гурьеву, прапорщику, что его обошли: другие произведены, а он нет.

   — Подожди, — отвечал Семён Гурьев, — может, и на нашей улице будет праздник! Собирается партия, — говорят, будто Иван Иванович Шувалов во главе, — хотят принца Ивана опять в императоры поднять. Тут, говорят, и Голицын Иван Фёдорович, тот, которого покойный государь очень любил, и троюродный дядя мой, бригадир Александр Григорьевич Гурьев; говорят, наших там много.

   — А Никита Иванович Панин там? — спросил Шипов.

   — Про того не слыхал. Верно, там! Говорили про какого-то знатного Никиту, да, говорят, ещё не высказывается. А ещё, говорят, Корф свою партию тоже собирает. Вот и случай.