Пассек и поручик Сибильский, по приказанию фельдмаршала, находились при авангарде, и оба, хотя и на различных основаниях, роптали и были недовольны. Молодой Сибильский тосковал по салонам и званым обедам Петербурга и проклинал неудобства лагерной жизни, а Пассек был полон глубокого гнева и негодования по поводу медленного движения армии вперёд и всё ещё недостаточной надежды встретить неприятеля. Чем более отдалялась таким образом надежда способствовать своим прибытием к армии исполнению ноли императрицы, тем печальнее становились виды на удовлетворение его желаний сердца, осуществления которых он ждал в виде милостивой награды от императрицы.
И здесь также, вокруг Даупелькена, были далеко разбросаны патрули, но нигде не открывали и следа неприятельских войск. Путь на Кёнигсберг, по-видимому, стоял открытым. Однако наступил уже конец августа, и если бы стали продвигаться вперёд всё тем же медленным маршем, то тотчас по прибытии в Кёнигсберг фельдмаршал был бы принуждён подумать и о зимних квартирах. А среди штабных офицеров, несомненно высказывавших воззрения высшего начальства, уже были слышны мнения, что желательно было бы поискать места для зимней стоянки поближе к русской границе, чтобы не быть отрезанными от сообщения с Россией и не лишиться подвоза провианта.
Был поздний августовский вечер. День был томительно зноен, как перед грозою, но по закате солнца, благодаря быстрому охлаждению воздуха, стало очень заметно приближение осени. Рано стемнело, по тёмному ночному небу уже разлилось мерцание Млечного Пути, почти с зимним блеском сыпали искры созвездия, и их лучи играли в тяжёлых каплях обильно выпавшей росы, рассыпавшейся по траве и нависшей на ветвях елей. Генерал Сибильский со своим штабом только что поднялся из-за ужина, накрытого в большом овине, декоративно превращённом в огромную столовую. Если этот ужин и не походил на лукулловский стол фельдмаршала, то всё же мало напоминал о том, что присутствовавшие находились в походном лагере, разбитом ещё притом в неприятельской стране. Генерал возвратился в свой кабинет, со всевозможным комфортом устроенный здесь же рядом, за особой перегородкой. Офицеры разбрелись по своим квартирам, но Пассек ещё не ушёл. Он мрачно стоял перед дверями овина и недовольным взором смотрел то вниз склона холма, на равнину, в которой повсюду светились сторожевые огни на форпостах, то наверх, на высокие звёзды, лучи которых, может быть, в эти мгновенья западали в тихий приют дома лесничего в Ораниенбауме. Но звёзды, казалось, слали ему далеко не утешительный свет; с их золотых очертаниях он не мог прочесть обет грядущего счастья. Он молил у Неба борьбы и битв, страшного столкновения могучих армий, кровавой гибели тысячи человеческих жизней, чтобы видеть, как из такого ужасного посева пышно распустятся прелестные цветы его любовного счастья, а в то же время к тому же самому Небу с боязливой мольбой были обращены взоры многих других, жаждавших мира и устранения опасностей войны.
Стоя со скрещёнными на груди руками и будучи погружен в эти думы, Пассек почувствовал на своём плече чью-то руку. Он оглянулся и увидел рядом с собою зевавшего Сибильского.
— Я читал когда-то, — усталым голосом сказал последний, — о старых философах, утверждавших, что и боль есть наслаждение, если только углубиться в неё и разобраться в её малейших ощущениях... Может быть, то же возможно предположить и в отношении скуки... Пожалуй, и в ней можно найти прелестнейшее развлечение, если только уметь исследовать её отдельные атомы, для чего мы в самом деле имеем здесь наилучшую возможность... У меня почти появилась охота вступить в ряды философов и написать историю скуки.
— Можно было бы написать также книгу и об отрицательном военном искусстве, — с горькой усмешкой произнёс Пассек, — так как здесь можно в действительности изучить науку о том, как следует поступать для того, чтобы причинять возможно меньший урон неприятелю.
— Знаете ли, товарищ, — сказал Сибильский, — что я питаю настоящий ужас пред этой ночью. Я так бесконечно много спал в течение этого похода, что не могу уже служить и богу сна, который, по-видимому, также заразился здесь такою скукою, что не приносит даже и во сне перемен. Я хотел проехать немного верхом на форпосты. Ночной воздух свеж и ароматен, а в седле легче всего забываешь о бедствиях этой жизни. Можно на минуту отдаться полёту фантазии, как будто совершаешь прогулку верхом перед воротами Петербурга, после которой снова возвратишься к своим приятелям... и приятельницам, — со вздохом добавил Сибильский.
— Я готов, — сказал Пассек, — это всё же лучше, чем беспокойно ворочаться с боку на бок от бессонницы... Конечно, наша поездка будет так же безрезультатна, как и все другие, совершенные мною до сих пор... Пруссаки считают, что не стоит труда встречать нас на этом странном марше, и они правы, так как Кёнигсберг в полной безопасности от нас — мы не причиним королю Фридриху никакого другого ущерба, кроме того, что спалим дома нескольких его крестьян.
Он послал одного из ординарцев, стоявших наготове перед квартирою генерала, к расположенному вблизи казачьему полку, чтобы привести эскорт из тридцати казаков. Вскоре показались и бородатые воины с берегов тихого Дона на своих маленьких, неутомимых, долгогривых лошадках; казаки были рады ночной поездке, отвлекавшей их от бездеятельной лагерной жизни. Были подведены лошади обоих офицеров, и маленький отряд выехал на равнину. Замелькали огни форпостов, отряд миновал их, и пред ним развернулось свободное поле. Всё более сгущалась ночная тьма, и если привыкшие к темноте глаза и были в состоянии при мерцающем свете звёзд различать дорогу на несколько шагов впереди, то далее всё же возвышалась над землёю как бы тёмная, плотная, непроницаемая стена. Оба молодых человека говорили очень мало — каждый из них был слишком углублён в свои мысли. Так ехали они, глубоко вдыхая свежий ночной воздух, а казаки позади них тихо переговаривались, так как столь мало привыкли видеть пред собою врага, что едва соблюдали самую обыкновенную предосторожность воинских ночных патрулей.
Маленькая колонна достигла того места дороги, где небольшая низкая сосновая поросль ещё более сгущала тень по обе стороны. Песчаная дорога разделялась здесь в двух направлениях. Пассек сдержал лошадь и стал нерешительно всматриваться в темноту. Весь отряд тоже на минуту приостановился, и было слышно лишь спокойное дыхание лошадей.
— Ваше благородие, — сказал один из казаков, подъезжая к Пассеку и высоко приподнимаясь на стременах, чтобы поравняться с ухом офицера, — я слышу что-то... с той стороны приближаются кони... топот копыт совсем равномерен... должно быть, это — солдаты.
— Тебе снится, — проговорил поручик, — откуда тут могут появиться солдаты? Ведь на несколько миль кругом нет ни одного врага.
— Мне не снится, ваше благородие, — возразил казак, — мы уже привыкли в своей степи, у нашего тихого Дона, издали различать всякий звук, — с гордостью продолжал он, — и никогда не ошибаемся... Они уже приближаются... они немногочисленны, но это — ровный топот солдатских лошадей... мне кажется так же, как будто я слышу лязг оружия.
Остальные казаки совершенно плотным кольцом окружили обоих офицеров.
— Да, да, — раздались тихие замечания из их рядов, — это — солдаты; крестьянские лошади не идут таким образом.
Пассек всё ещё недоверчиво покачивал головою; в то же время и он, и молодой Сибильский, тщетно прислушиваясь, нагнулись вперёд. Но затем Пассек быстро спрыгнул с лошади, передал казаку поводья и прошёл несколько шагов вперёд. Здесь он лёг на землю и приник к ней ухом.
Спустя несколько секунд поручик снова вскочил как на пружинах.
— Правда, — воскликнул он, возвращаясь к маленькому отряду, — правда... я слышал равномерный стук копыт... мне тоже кажется, что его нарушает звяканье оружия... Ах, если бы наконец перед нами уже был враг!.. Но я всё ещё не в состоянии поверить этому.
— Это было бы приятным разнообразием, — сказал Сибильский, выпрямляя свою сонную и усталую осанку и крепче усаживаясь в седле, — настоящая война... битва... это было бы ново... Я отложил бы свою книгу о скуке, если бы это была правда.
