— Может быть, генерал, — серьёзно ответил поручик, с досадой качая головой. — Положим, это — призрак из плоти и крови, но я готов поклясться, что в нём сидит злой дух.

   — Ну, — продолжал граф Румянцев, — призраков из плоти и крови нечего бояться; хотя, конечно, — со вздохом прибавил он, — злых духов здесь довольно, и дорого бы я дал за какое-нибудь верное заклинание против них. Что с вами, однако? Вы кажетесь серьёзно встревоженным.

   — Я увидел того человека, генерал, — промолвил поручик Пассек, — который приехал с нами и привёз фельдмаршалу новый гардероб.

   — Я не обратил на него внимания, — презрительно сказал Румянцев. — Что мне за дело до свежих костюмов и душистых эссенций фельдмаршала?! Для меня представляет интерес только одна принадлежность туалета, именно шпага — к сожалению, я не видал ещё блеска шпаги Апраксина на солнце.

«Зачем крадётся он в потёмках? — думал про себя Пассек. — Ведь ему нечего бояться среди войска его господина!»

Они выехали из ворот. Генерал пустил свою лошадь галопом по дороге, которая вела к маленькой возвышенности у берега залива. Свежий, прохладный ветер тянул с моря. Лошади фыркали; оружие кирасир бряцало; вдали светились лагерные огни авангарда; и под впечатлением этой быстрой скачки, которая непосредственно вводила его в бодрую военную жизнь, Пассек забыл назойливые мысли, которые возбудило в нём появление таинственного чёрного человека и которые вдобавок напрасно искали определённой опоры и определённой формы. У самой деревушки Шпицгут всадники наткнулись на первый пикет корпуса графа Румянцева. Они нашли его встревоженным стуком копыт скачущих лошадей, под ружьём; генерал дал требуемый лозунг, обменялся несколькими словами с начальствующим офицером и поехал через заросшую вереском возвышенность влево, чтобы спуститься к деревне Румпишкен, где он расположил свою главную квартиру в центре своего корпуса. Здесь, в полную противоположность мемельскому лагерю и уличной сутолоке в самом городе, повсюду были заметны строжайший военный порядок и точность. По пути следования генерала караулы стояли под ружьём, а где расположились солдаты, лошади были спутаны и оружие поставлено в козлы по уставу. Вражеское нападение не могло бы застать эти войска врасплох: было видно, что они через несколько минут стояли бы в боевой готовности при малейшей тревоге. Пассек заметил это и выразил генералу своё изумление.

   — Довольно неутешительно, — с досадой сказал тот, заставляя лошадь сделать большой скачок, — что вам бросается в глаза как нечто необычайное то, что в каждом лагере, особенно в неприятельской стране, составляет самую простую военную обязанность. Конечно, мы можем спать здесь спокойно. Я мог бы также позволить моим войскам заниматься мародёрством, как делают это Сибильский и Апраксин. Если бы дело шло об одной опасности вражеского нападения, то от него мы ограждены. Я выслал свои патрули на целые мили вперёд, а мои переодетые разведчики рыщут по всем направлениям в здешнем краю. Фельдмаршал Левальдт стоит между Кёнигсбергом и Велау. Стоило бы нам спуститься форсированным маршем к берегу залива, и мы отбросили бы его одним молодецким натиском за стены Кёнигсберга. Получить поддержку ему неоткуда, потому что королю Фридриху нужны все его силы, чтобы драться с саксонцами и богемцами; кроме того, — с горьким презрением прибавил Румянцев, — он считает лишним посылать сюда больше войска, отлично зная, что ему нечего бояться нас; окольный путь, который приведёт нас на Прегельские низменности, доставит корпусу фельдмаршала Левальдта случай беспокоить и задерживать наши войска с фланга.

   — Но, Боже мой, — воскликнул Пассек, — зачем же это делается?

   — Затем, что таков приказ фельдмаршала, — ответил Румянцев, — и затем, что никто не имеет права критиковать действия главнокомандующего.

   — Позвольте, — подхватил Пассек, — но ведь императрица требует сражения, требует победы!

Румянцев сдержал свою лошадь, так что скакавшие впереди несколько удалились от него.

   — Правда ли это? — спросил он, пустив коня шагом. — Я не имею права напрашиваться на ваше доверие, но я — честный человек и люблю, чтобы вокруг меня всё было ясно. Если вы можете и смеете, то отвечайте мне по совести: желают ли действительно в Петербурге серьёзного, решительного удара, или всё это — одно притворство, одна дипломатическая война? Солдаты ли мы или только шахматные фигуры в искусно запутанной игре графа Бестужева?

   — Я не знаю игры графа Бестужева, — возразил Пассек, — и не знаю, чего он хочет; одно мне известно, что императрица желает серьёзно драться и серьёзно победить, так как я передал фельдмаршалу её определённый приказ, не допускающий превратных толкований. Мне не вменено в обязанность держать этот приказ в секрете, но велено заботиться о том, чтобы он был исполнен без промедления отговорок, и потому я считаю тем необходимее, чтобы вы не сомневались относительно определённого желания её величества.

   — Так вот оно что! — сказал Румянцев. — Ах, мой друг, теперь я начинаю понимать! Вот зачем это наступление, доклад о котором императрице должен послужить доказательством, что её воля исполняется; вот зачем, — насмешливо улыбаясь, продолжал он, — эта перемена в построении армии, которая отдаёт Сибильскому авангард, а меня задерживает позади на два дневных перехода!.. О, её величеству составят превосходный, блестящий доклад!.. Если Сибильский наткнётся на неприятеля, то с обеих сторон последует несколько пушечных выстрелов, грохот которых отзовётся в Петербурге увеличенным в тысячу крат. Но старик Левальдт может быть спокоен: Сибильский не причинит ему никакого вреда; я же буду стоять далеко, да, так далеко, что едва ли звук выстрелов донесётся до меня. Останься я в авангарде, вышло бы совсем иное: попадись мне неприятель — честное слово! — он не так-то легко вырвался бы из моих рук.

   — Боже мой, генерал, — воскликнул Пассек, — то, что вы говорите, прямо ужасно! Ведь это — государственная измена!

   — Дело не в названии, — сурово подхватил Румянцев, — нет ничего легче, как давать вещам красивые имена, но верно то, что я вам говорю; это — истинная правда, — прибавил он с едкой горечью, — что в России многие не забывают того, что прусский король, против которого мы выступили в поход, — друг великого князя и что великий князь в один прекрасный день, прежде чем мы успеем опомниться, может стать нашим императором.

   — Но этого не должно быть, — воскликнул Пассек, — ради чести и славы России такая игра не должна продолжаться!

   — Помешайте тому, если можете, — сказал Румянцев.

Несколько минут оба ехали дальше в задумчивом молчании.

   — Я должен помешать этому, и я помешаю! — воскликнул наконец Пассек. — Доверие, оказанное мне императрицей, не будет обмануто: я хочу возвратиться в Петербург не иначе как с докладом об уничтожении врага, если бы даже это стоило мне жизни! Доверяете ли вы мне?

   — Я доверяю всякому, — ответил Румянцев, — кто близко принимает к сердцу честь русского оружия, и думаю, что вы принадлежите к числу таких людей.

   — Ну, тогда слушайте, — начал Пассек. — Завтра, согласно указанию фельдмаршала, я поступлю в корпус генерала Сибильского и буду всё видеть, всё слышать. Будьте уверены, что от меня не ускользнёт никакая мелочь: я стану следить за дуновением ветерка, за шумом листьев, за вихрем пыли, и, клянусь вам, вы будете осведомлены обо всем, что там происходит, осведомлены так скоро и достоверно, точно вы сами находились бы в авангарде. Моя бдительность и моё усердие должны уравнять два дневных перехода, на которые вы отстанете от нас, и в решительную минуту вы должны быть там, где будет кидаться жребий.

   — А если я буду там, то он должен пасть в пользу России, — подхватил Румянцев. — Если вы сможете разорвать тёмные нити, которые невидимо и цепко, подобно паутине, опутывают эти храбрые войска, то вы один будете стоить целой армии.

Они подъехали к деревеньке Румпишкен, немногочисленные дома которой были ярко освещены сторожевыми огнями, пылавшими кругом. Генерал остановился у большого овина, при въезде в деревню, и спрыгнул с седла. Денщики подскочили, чтобы взять у него лошадь. Перед широкими воротами риги горел большой костёр. Эта рига служила Румянцеву жилищем. Посреди неё стоял большой, освещённый несколькими свечами стол с развёрнутыми на нём планами и географическими картами; в одном углу виднелась простая походная кровать.