Во дворце фельдмаршала Апраксина с самого утра уже царила лихорадочная деятельность; фельдмаршал после своего возвращения из Петергофа, против обыкновения, отдыхал очень недолго и затем сейчас же принялся за приготовления к отъезду, к великому удивлению своего камердинера, которому он коротко приказал подать ему вместо шёлкового халата мундир, и к не меньшему удивлению своих адъютантов и ординарцев, которых он велел разбудить и потребовал к себе в такой час, когда ещё весь знатный Петербург покоился глубоким сном. Пока графа причёсывали по-военному, с прямою косою и локонами, камердинер принёс ему парадный мундир, шёлковые чулки и башмаки с пряжками, предполагая, что фельдмаршал собирается на какое-нибудь чрезвычайное придворное празднество; однако Степан Фёдорович с сердцем отбросил всё в сторону и приказал подать походный мундир и высокие кожаные сапоги. Но так как с последнего смотра, на котором присутствовала императрица, прошло уже порядочно времени, то исполнение этого приказания представляло немалые трудности: сапоги сделались жёсткими и немилосердно жали отвыкшие от них ноги фельдмаршала; ещё хуже обстояло дело с найденным наконец мундиром, еле отчищенным от пыли: фельдмаршал сильно пополнел с тех пор, как надевал его в последний раз, и попытка застегнуть пуговицы оказалась неудачной.
— Сейчас же отнести этот проклятый мундир портному, — закричал он, весь красный от гнева, нетерпеливо шагая взад и вперёд и стараясь размять сапоги, — пусть он в один час переделает мне его и одновременно же примется шить ещё шесть штук сразу, с самым только необходимым шитьём; сапожник пусть засадит за работу всех своих мастеров и сошьёт мне сапоги, которые не жали бы мне ног, и пусть берегутся, если работа их никуда не будет годиться или продолжится слишком долго. Заставлю я их спины тогда отведать кнута! Куда, к чёрту, мне эту дурацкую иглу? — закричал он ещё более сердито, кидая под ноги оробевшему камердинеру изящную шпагу, которая ещё только накануне была надета на нём. — Принеси мне настоящий, какой следует, палаш! Убирайся и позови сюда конюшего!
Явился конюший, изумлённый и испуганный не менее камердинера; фельдмаршал приказал ему приготовить походные экипажи, послать по дороге в Лифляндию, на коротких промежутках, подставы лошадей, а дома всех верховых держать наготове, под седлом.
Пока исполнялись эти гневные приказы, камердинер принёс большой и тяжёлый палаш; его рукоятка была покрыта пятнами, а клинок — ржавчиной; но граф нашёл его вполне подходящим, нацепил его сбоку и, стискивая зубы и изредка посылая вслух проклятия, продолжал осторожно прохаживаться по комнате, приучая ноги к тесным сапогам.
Во время этой неприятной для него прогулки в дверях появился его адъютант, майор Милютин, в сопровождении целой свиты ординарцев, остолбеневших от удивления при виде фельдмаршала, неуверенно шагавшего в своих сапогах, без мундира, с прицепленной сбоку саблей, гневно бормочущего себе что-то под нос; весь вид его грузной фигуры производил гораздо более забавное, чем воинственное, впечатление.
— Скорее, господа, скорей! — крикнул Степан Фёдорович, заметив офицеров. — Скорей! Нельзя терять время. Делайте, как я! Извольте привести в порядок ваше вооружение!.. Мы ещё сегодня отправимся в действующую армию.
— Ещё сегодня? — воскликнули изумлённые офицеры, но их глаза радостно заблестели. — Вот счастливое поручение!
— Через два часа мы будем готовы, совсем готовы, — воскликнул майор Милютин, с силой стуча своей саблей, — вплоть до коней, — добавил он вдруг, запинаясь, — вот трудно будет только добыть лошадей...
— Пойдёмте со мною, — промолвил фельдмаршал, со вздохом облегчения твёрдо ступая ногами: теплота его ног и непрестанное движение размягчили наконец кожу. — Пойдёмте со мною! Все мои лошади на дворе — выбирайте себе какую вздумается! Удивительно было бы, если бы вы не нашли себе ничего подходящего в моих конюшнях.
— Ура! — закричал майор Милютин. — Да здравствует фельдмаршал! Мы отблагодарим, смяв на его лошадях неприятельские ряды!
Остальные офицеры подхватили его восклицание.
Апраксин поблагодарил их, в его глазах вспыхнул тоже воинственный огонёк, а его лицо просветлело и стало дружелюбнее, так как сапоги уже почти совсем не жали его ног. Затем он повёл всех на широкий двор, где пред ними конюхи провели несколько десятков уже взнузданных и осёдланных благородных верховых лошадей.
Вскоре каждый офицер нашёл для себя по паре великолепных животных, удовлетворявших даже самым капризным требованиям. Единственно только для фельдмаршала выбор представлялся затруднительным, так как стройные английские скакуны, дрожа, сгибались под его тяжестью, пока наконец конюший не вывел трёх могучих коней нормандской породы, которые были бы в состоянии снести на себе закованных в броню средневековых рыцарей. С помощью двух конюхов фельдмаршал вскочил на самого большого из этих великанов и проехал несколько раз кругом двора.
В это мгновение в воротах появился ординарец императрицы; он с изумлением глядел на полуодетого фельдмаршала, галопировавшего на коне и окружённого офицерами. Узрев придворный мундир, граф остановил лошадь, закричав посланцу императрицы:
— Видите, государь мой, что исполнение приказания её величества приводится в действие незамедлительно; всё уже готово для того, чтобы я ещё сегодня мог отправиться в армию; можете передать её величеству, что заходящее солнце увидит меня по дороге в Лифляндию.
— Я убеждён, — произнёс офицер, — что это известие весьма обрадует государыню императрицу, но вы, ваше сиятельство, сами можете принести эту весть её императорскому величеству, так как я имею приказ передать вашему высокопревосходительству, что государыня императрица через час ждёт вас в Петергофе.
— Милостивый прощальный взор моей государыни только вернее принесёт победу этой шпаге! — воскликнул фельдмаршал, стараясь изо всех сил вынуть заржавевший клинок из ножен, что ему наконец и удалось после больших усилий.
Затем он слез с лошади, приказал конюшему немедленно приготовить походные экипажи, простился с адъютантом императрицы и закричал своим офицерам:
— Вы все, господа, должны сопровождать меня; пусть государыня императрица увидит, что и весь мой штаб также готов и что я не мог сделать лучший выбор, если бы даже хотел.
Он простился с ними и, слегка утомлённый после непривычной верховой езды, отправился к себе в комнату. Здесь он нашёл записку от графа Бестужева, в которой канцлер просил посетить его.
— Ага, — сказал Апраксин с довольной улыбкой, — кажется, мы делаемся важной персоной! Несомненно, гораздо лучше быть настоящим генералом во главе армии, чем на придворном паркете ухаживать за дамами. Конечно, это очень поучительно и очень интересно, — продолжал он с лёгким вздохом, — только, — прибавил он, смотрясь в зеркало, — поход наверное спустит с меня малую толику моей проклятой толщины, а если я выиграю хоть одно сражение, то в глазах наших дам я буду казаться стройным, как Антиной, и юным, как Адонис. — Вдруг он задумался и, казалось, совсем позабыл про свою фигуру. — Выиграть сражение, — задумчиво проговорил он, — но против кого? Где же неприятель? Императрица ничего не говорила об этом, да и объявления войны до сих пор не последовало; я представляюсь себе адмиралом, которого отправляют в плавание во главе флота с запечатанными приказами, которые он должен вскрыть только в открытом море. Но всё равно, пойду ли я против пруссаков или против австрийцев, в обоих случаях шансы одинаково хороши: в союзе с теми или другими я буду непременно сильнее противника; послушаем, чего хочет старик Бестужев, здесь я, наверное, получу первые сведения относительно моего похода.
Он ещё раз приказал камердинеру поторопить переделку мундира, оделся в обыкновенное утреннее платье и поехал к канцлеру.
Граф Бестужев задумчивый вернулся от императрицы; его нервы были напряжены тем, что он принуждён был покинуть свою постель в необычно ранний час, а ясное положение вещей, созданное быстрым и энергичным решением императрицы, совсем не соответствовало склонности его характера, главной чертой которого были медлительная осторожность и привычка окутывать свою политику непроницаемым туманом и повсюду иметь для себя наготове всевозможные лазейки. Несмотря на это, он своим проницательным умом вполне ясно представил себе положение, в котором в данный момент ничего не мог изменить, а время, потребное для возвращения из Петергофа, было для него достаточно, чтобы оглядеться в новых обстоятельствах и стать хозяином положения. Он только недавно вернулся в свой кабинет, как ему доложили о приезде английского посланника; весёлый и улыбающийся вошёл к нему сэр Чарльз Генбюри Уильямс, не замечая серьёзного и торжественного выражения, с которым принял его канцлер.
