Кроме дежурных фрейлин, во дворце не показывался никто из придворного общества; граф Понятовский, показавшийся было раз, был удалён по приказу великого князя. Екатерина Алексеевна оставалась теперь почти всё время одна, так как все фрейлины, кроме тех случаев, когда она приказывала им явиться, боязливо держались в стороне от неё и предпочитали общество Елизаветы Воронцовой; все они были убеждены, что великий князь не рискнул бы так оскорблять свою супругу, не будучи уверен в том, что последняя находится в опале у государыни. Стало также известным, что Пётр Фёдорович на своих вечерних собраниях называл графиню Воронцову «жёнушкой» и высказывал уверенность стать скоро свободным и отослать назад в Германию «лукавую иностранку».
Одна великая княгиня, казалось, не замечала ничего. За столом она вела весёлую и непринуждённую беседу и оставалась глуха ко всем оскорбительным выпадам супруга. Ей ежедневно приносили книги из императорской библиотеки, и, судя по её замечаниям за столом, она, должно быть, много читала, сидя в своей комнате в часы уединения. Никто не мог угадать, что делается у неё на душе; около неё почти весь день находилась одна лишь горничная, которая даже спала около её кровати. Эта горничная могла видеть, как Екатерина Алексеевна мрачно расхаживает по своей комнате; её глаза были частенько красны от слёз, доказывавших, что в полном одиночестве не выдерживает и гордое самообладание великой княгини.
Был отдан строгий приказ, чтобы никто из дежурных по наступлении темноты не смел покидать Зимний дворец, и часовые получили приказание арестовывать всякого, кто показался бы в каком-либо из коридоров, и вести его к коменданту дворца. Лишь с великим трудом графу Понятовскому удалось доставить через горничную записку великой княгине. Он уведомил её, что граф Бестужев советует ей молчать, что бы ни случилось, что теперь настало время прикинуться мёртвым, что он скоро добудет поводья, ускользнувшие было из его рук, и отомстить за все опасности, грозившие теперь великой княгине.
Если не считать этой записки, несчастная женщина была совершенно отрезана от внешнего мира; она видела себя окружённой врагами, а её друзья не смели высказывать ей своё сочувствие.
Часто, очень часто она чувствовала себя совершенно истощённой этой борьбой, которую она должна была вести как против шпионских наблюдений и едва скрытого презрения окружающих, так и против собственных ощущений; она была так измучена, что почти потеряла надежду выдержать всё это испытание, но это отчаяние постоянно уступало гордости и суеверной вере в свою звезду, которая сияла ослепительным блеском, несмотря на грозные, тяжёлые тучи, покрывавшие горизонт.
Точно луч солнца, прорезывающий внезапно бурные облака, обществу было передано графом Шуваловым приглашение на большое празднество, на котором решила вновь появиться перед двором государыня. Наконец-то должно было выясниться всеобщее недоумение! Все увидят государыню, по её манере можно будет узнать, на кого она держит гнев, кто пользуется её доверием; наконец-то каждый получит возможность найти себе направление, которого надо держаться, чтобы заслужить милость повелительницы.
Улицы Петербурга сразу наполнились блестящими экипажами; все бросились к ювелирам и в модные магазины, чтобы роскошью нарядов выразить радость по случаю окончательного возвращения императрицы к обычной жизни. Всюду царило лихорадочное беспокойство, и общество, недавно ещё погруженное в мрачную летаргию, волновалось теперь, точно потревоженный улей. Екатерина Алексеевна тоже заказала себе, вопреки своей привычке, роскошный туалет и велела приготовить все свои драгоценности, чтобы быть возможно более блестящей.
Великий князь в день празднества обнаруживал нервное беспокойство, но оно, казалось, было вызвано лишь радостью, и его торжествующая физиономия заставляла предполагать, что он считает близким наступление долгожданного счастливого события.
В первый раз спустя долгий промежуток времени осветились огромные залы Зимнего дворца; кареты с фонарями, скороходами и форейторами начали подкатывать к подъезду, и мало-помалу залы наполнились осыпанной золотом и драгоценностями толпой. Несмотря на многочисленность приглашённых, в обширных, высоких покоях дворца царила боязливая тишина; лишь там и сям раздавались произносимые шёпотом равнодушные слова. Каждый боялся вступать в разговор с соседом, не зная, милость или опала грозят голове последнего. Иностранные дипломаты стояли кучкой, почти изолированные от прочего общества, так как никто не отваживался вступить с ними в беседу из боязни попасть не туда, куда следует. Граф Понятовский стоял одиноко в дипломатической группе; посол Англии заговорил с ним, так как он представлял собой враждебную прусскому королю державу; посланники Франции и Австрии холодно отвернулись от него, так как граф недостаточно решительно перешёл на сторону врагов Пруссии. Понятовский был мертвенно бледен, и, несмотря на полное самообладание, на его лице под маской гордого, равнодушного спокойствия можно было видеть следы внутреннего волнения. Хотя все уже успели привыкнуть к тому, что канцлер воздерживался от посещений придворных балов и праздников, ссылаясь на лета и нездоровье, тем не менее сегодня, в день первого выхода государыни ко двору после тяжкой болезни, его отсутствие бросалось в глаза; с напряжённым любопытством было замечено, что вице-канцлер граф Воронцов, обыкновенно державшийся скромно в стороне, в этот день с удивительной самоуверенностью приветствовал членов дипломатического корпуса вместо больного Бестужева.
Граф Александр Шувалов, начальник тайной канцелярии, не находился в числе гостей, и его отсутствие тоже возбуждало удивление и давало почву различным предположениям и подозрениям, о которых даже лучшие друзья не рисковали разговаривать между собой. Никто не хотел обнаружить хотя бы словом, что обращает внимание на что-либо, относящееся к политике.
Единственными лицами, чувствовавшими себя здесь непринуждённо, были фельдцейхмейстер граф Пётр Иванович Шувалов и оба брата Разумовские. Граф Алексей Григорьевич расхаживал со спокойным, серьёзным лицом, перекидываясь парой слов то с тем, то с другим из знакомых; за ним ходила, точно стадо баранов за вожаком, целая толпа испуганных придворных. Казалось, его положение считали наиболее крепким и находили себя безопаснее всего под его защитой. Граф Кирилл Григорьевич Разумовский весело сновал туда и сюда, изредка бросая смелые, вызывающие замечания наиболее трусливым и осторожным, а последние затем, дрожа, делали вид, что не поняли шутки, вотрут мог себе позволить гетман и брат пользовавшегося полнейшим доверием государыни Алексея Разумовского; но другому кому-либо, кто благосклонно выслушал бы эти шутки или засмеялся бы им, они могли бы обеспечить место в рудниках Сибири.
Когда собрались все приглашённые, открылись двери великокняжеских покоев; великокняжеская чета должна была войти, согласно этикету, до выхода государыни, чтобы иметь возможность приветствовать её при её появлении в зале. Общая подавленность, тяготевшая над обществом, ещё усилилась; большая часть присутствующих, казалось, открыла огромный интерес в картинах, висевших на стенах зала, и этот интерес был так значителен, что выход великокняжеской четы был не замечен и её забыли даже приветствовать. Лишь дипломатический корпус выступил вперёд, под предводительством Воронцова, навстречу великокняжеской чете, чтобы приветствовать её поклоном и обменяться банальными словами.
Пётр Фёдорович не держал под руку свою супругу, он прошёл через зал, отвернувшись от неё и держа слева за руку графиню Елизавету Романовну Воронцову, которая, видимо сконфуженная, пыталась отступить в ряды прочих фрейлин, но тем не менее глядела гордыми взорами на придворных.
В тот момент, как к ним подошли дипломаты, Пётр Фёдорович произнёс так громко, что его супруга не могла не слышать:
— Погоди немного, Романовна! Скоро ты будешь ходить по правую руку от меня и весь свет должен будет склониться пред тобой!
