Солдаты, вообще не привыкшие много думать, были очень довольны возвращением; гордясь своей победой над Пруссией, они ожидали по возвращении в Петербург получить награду и с большой любовью говорили о фельдмаршале, который дал им возможность выйти победителями и избавлял их от необходимости вести войну в зимнее время.
Хотя генералы и офицеры удивлённо покачали головами, но никто не решался громко выражать своё недоумение; один граф Румянцев, не стесняясь, выказывал неудовольствие и утверждал, что это отступление совершенно уничтожило результат победы при Гросс-Егерсдорфе. Граф Румянцев был вторично назначен главнокомандующим арьергардом. На этот раз он не особенно протестовал против этого назначения, так как имел возможность при таких условиях оставаться в неприятельской стране. Он задерживал свою армию и очень медленно подвигался вперёд за главной квартирой. Он был уверен, что фельдмаршалу придётся вернуться назад к Кёнигсбергу и в таком случае арьергард был бы так далеко, что волей-неволей явилась бы необходимость сделать его авангардом.
Апраксин ничего не имел против того, чтобы Румянцев был как можно подальше; фельдмаршал хотел, чтобы всякое известие из Петербурга получалось непосредственно им. Вокруг всего лагеря были тесно расставлены караулы; глядя на них, можно было поду мать, что войско находится не в России, а в неприятельской области. Караульным был отдан приказ пропускать каждого беспрепятственно внутрь государства и задерживать всех, кто будет приближаться к месту расположения войск, а затем представлять задержанных самому фельдмаршалу, не вступая с ними предварительно ни в какие разговоры.
В самый разгар нетерпения Апраксина явился, наконец, офицер с письмом от канцлера. Дрожащими руками вскрыл фельдмаршал конверт. В нём заключался приказ императрицы сейчас же вернуться к Кёнигсбергу; тут же находилась и записка великой княгини, рекомендовавшей немедленно и точно исполнить приказ государыни. Тщетно искал Апраксин какой-нибудь заметки, по которой он мог бы ознакомиться с истинным положением вещей. Он робко и неуверенно расспрашивал офицера, не имеет ли тот поручения устно передать ему что-нибудь. Тот спокойно ответил, что ему приказано только передать письмо, а больше никаких поручений он не имеет. На вопрос фельдмаршала, как себя чувствует императрица, офицер ответил самым безразличным тоном, что государыня оправилась после долгой болезни, во всё время лишь один раз показалась при парадном въезде в Петербург, не выходит из своих покоев в Зимнем дворце и ещё не принимала там лиц двора.
Апраксин убедился, что офицер не может ничего больше сказать ему, и его тревога ещё возросла. Итак, ему было предписано отправиться в Кёнигсберг; великая княгиня рекомендовала не медлить исполнением желания императрицы; причём он не знал, добровольно ли она написала своё письмо или была принуждена к этому. Таким образом, его непослушание могло быть чрезвычайно пагубно. Но вместе с тем рекомендовала не медлить исполнением желания императрицы; пришлось отказаться от всех тех блестящих надежд, которые влекли к себе его честолюбие и в исполнении которых он почти не сомневался; ведь перейдя опять прусскую границу, он был бы далёк от великих событий, ожидавшихся в Петербурге, а если бы великий князь стал во главе правительства, он никогда не простил бы ему неприятностей, причинённых прусскому королю.
Для Апраксина было важнее всего узнать, действительно ли наступило полное выздоровление императрицы, или её состояние было лишь временным улучшением. Он проклинал канцлера за то, что тот оставляет его так долго в неизвестности, налагает на него страшную ответственность. Зная ловкость графа Бестужева, фельдмаршал не допускал мысли, чтобы канцлер не нашёл возможности дать ему практический совет в том затруднительном положении, в каком он находился, и решил выжидать до тех пор, пока не получит желанной вести. Во всяком случае приказ императрицы нельзя было скрыть, и фельдмаршал объявил всему лагерю, что военные действия снова начнутся. Он сказал генералам, что соберёт их через несколько дней на военный совет по поводу размещения и передвижения войск, а пока приказал готовиться к выступлению. Хотя таким образом Апраксин выигрывал лишь несколько дней, но он был уверен, что в течение их великий князь или Бестужев дадут ему возможность точно узнать о состоянии дел в Петербурге.
Вся армия, готовившаяся к торжественной встрече в столице, была очень недовольна новым распоряжением; всех пугала война в холодное зимнее время. Начальники отдельных отрядов докладывали фельдмаршалу, что сборы подвигаются медленно и не могут быть быстрее. Только один граф Румянцев объявил, что готов к бою и если в течение трёх дней не получит приказания сидеть на месте, то непременно двинется вперёд, не ожидая других. В душе генерал надеялся, что ему удастся сразиться с остатками войск Левальдта ещё до прибытия Апраксина.
Фельдмаршал не удерживал Румянцева; он не имел ничего против того, чтобы граф двинулся вперёд, беря ответственность на себя. Таким образом желание императрицы исполнилось, а сам фельдмаршал выходил сухим из воды, так как не давал определённого приказа выступать.
Офицер, привёзший письмо государыни, заявил, что уедет обратно лишь тогда, когда армия выступит из лагеря; желая, чтобы для офицера время показалось более коротким, Апраксин окружил его всевозможным вниманием, доставлял ему разные удовольствия. Чем сильнее было беспокойство фельдмаршала, тем веселее казалась его внешняя жизнь, тем шумнее было в главной квартире. Снова собрались все его любимицы: черноглазая Нинет, белокурая Бланш, коварная Доралин и мечтательная Эме. Они уже оправились от испуга, овладевшего ими при грохоте пушек, и снова находили войну «весёлой и интересной». Молодые офицеры наперерыв ухаживали за четырьмя дамами, а фельдмаршал сквозь пальцы смотрел на их маленькие романы; ему лишь было нужно, чтобы смех и шутки молодёжи развлекали его от тоски ожиданья.
Наступил холодный, сырой вечер. Густой туман расстилался над землёй, и огоньки сторожевых постов еле мерцали сквозь серую, мутную пелену, а в столовой фельдмаршала, убранной дорогими коврами, ярко горели многочисленные свечи. На роскошно сервированном столе не хватало лишь живых цветов, но зато стол ломился от изысканных блюд, могущих удовлетворять самого избалованного человека. Весёлые голоса шумно раздавались в большой комнате; глаза прекрасных дам сияли, как звёзды, привлекая к себе взоры офицеров. К губам всё время подносились высокие хрустальные бокалы, в которых искрилось шампанское.
Апраксин казался самым весёлым из всего общества; он непринуждённо болтал и громко смеялся. Все были так заняты, каждый самим собой, что не замечали беспокойства фельдмаршала, которое было так велико, что у него дрожали руки и он часто проливал вино через край своего бокала. Только майор Милютин не изменял своему мрачному виду. Он был очень недоволен возвращением в Россию, не зная тайных причин отступления, но и новое распоряжение о продолжении войны не радовало его. Он прекрасно понимал, какие теперь препятствия предстоят войскам, когда они должны будут проходить по почти опустошённой местности; как трудно будет им сражаться с армией фельдмаршала Левальдта, подкреплённой новыми силами. Только Милютин один понимал, в каком положении находится Апраксин, не смеющий ни двинуться вперёд, ни возвратиться обратно.
Между тем в то самое время, как Апраксин пировал со своими гостями, к Поневежу приближалась карета, запряжённая шестёркой лошадей. Рядом с каретой ехал майор Пассек верхом на лошади, которую взял на последней почтовой станции. Он зорко всматривался в темноту и тревожно вслушивался в каждый звук, разносимый ветром. Завидев сквозь туман мерцающие огоньки освещённых окон и костры сторожевых постов, Пассек остановил карету, не доезжая Поневежа, и приказал своим людям, сидевшим на козлах, оставаться здесь всю ночь, поджидая его; если же он не вернётся к рассвету, то карета должна была поехать обратно по направлению к Петербургу и остановиться на первой почтовой станции и ждать его там.
