Камердинер поклонился с сокрушённым видом, а затем он произнёс нерешительным, простодушным тоном:

   — А всё же вы, ваше императорское высочество, прочитали бы письмо; графиня так предана вам... теперь повсюду витают беспокойство и озабоченность... Графиня Елизавета Романовна — племянница вице-канцлера; быть может, ей удалось узнать что-нибудь важное и она хочет сообщить об этом вашему императорскому высочеству.

   — Ты полагаешь? — заколебался Пётр Фёдорович, бросая на письмо любопытный взгляд.

   — Вы, ваше императорское высочество, можете тотчас же убедиться в этом, — заметил камердинер.

   — Правда твоя! — сказал великий князь. — Глупо было бы отвергнуть сообщение, хотя я и убеждён, что здесь нет ничего, кроме ревнивых упрёков.

Он быстро протянул руку за письмом и торопливо вскрыл его.

Когда он прочёл несколько строк, его лицо передёрнулось бешеным гневом, он провёл рукою по лбу и с его уст сорвалось едва слышное проклятие, затем он быстро вскочил с постели и накинул халат, который ему подал камердинер.

   — Невозможно! — воскликнул он. — Невероятно, если это — только правда!..

Быстрыми шагами заходил он по комнате; затем остановился перед большим столом, уставленным фигурками солдат, и, не стесняясь присутствием камердинера, который отошёл в угол и делал вид, что приводит в порядок форменную одежду своего господина, стал вполголоса перечитывать строки письма:

   — «Великий князь Пётр Фёдорович отвернулся от своих истинных друзей и доверяется тем, кто обманывает его самым подлым и бесстыдным образом, позоря не только его личную честь, но угрожая даже его политической будущности и великокняжескому сану. Если великий князь желает убедиться в том собственными глазами, то пусть он сегодня ранее обыкновенного возвратится с ужина и примет у себя свою единственную преданную подругу, в верность и преданность которой пусть не верит до тех пор, пока не получит доказательств гнусного обмана, жертвою которого он сделался».

— Если это — клевета, — сказал великий князь глухим голосом, — то в таком случае она заслуживает наказания; если же это — правда, — продолжал он с дико блуждающим взором, — то нет казни, достойной этой лицемерки; всем обязана она только мне и имени, которое я дал ей! Нет сомнения, что речь идёт о Екатерине; а Екатерина всегда умела усыпить мои подозрения и добиться моего доверия. Да, я хочу сам видеть! — крикнул он, гневно отбрасывая письмо. — Я потребую от неё доказательств, и если она будет в состоянии дать их мне, то, несмотря на моё полное бессилие здесь, я покажу им, что в состоянии карать за обман и измену.

Камердинеру он приказал вечером, после того как будет распущен двор, впустить в его покои даму, которая сюда явится, о письме же никому не говорить ни слова. Затем, приказав подать одеться, он отправился к завтраку.

Со своей супругой Пётр Фёдорович поздоровался вежливо, любезно, как всегда в последнее время. Никому не бросилось в глаза, что его рука дрожала, губы подёргивались, а в глазах вспыхивали огоньки; в последнее время все привыкли видеть его в возбуждённом состоянии. Беспокойным взглядом искал он графиню Елизавету Воронцову; но великая княгиня сообщила, что ей слегка нездоровится и что она просила извинить её отсутствие.

Пётр Фёдорович молча склонился над своей тарелкой и в разговоре принимал участие лишь односложными замечаниями; да и вообще разговор вёлся очень вяло, так как великая княгиня была молчаливее обыкновенного и казалась погруженной в собственные размышления. Пётр Фёдорович выпил на этот раз всего несколько капель вина с водою; такое же воздержание проявил он и за обедом, и за ужином. В промежуточное время он оставался в своей комнате, а не заходил к супруге по нескольку раз, как то делал обыкновенно. Екатерина Алексеевна, по-видимому, также нуждалась в уединении.

Ужин окончился в этот день раньше обыкновенного, и великий князь с лихорадочным нетерпением ожидал, когда двор будет распущен и можно будет удалиться в свои покои. Екатерина Алексеевна последовала его примеру и также удалилась к себе, так что на этот раз во флигеле дворца, занятом великокняжеской четой, стемнело и всё затихло на целый час ранее обыкновенного.

Когда Пётр Фёдорович вернулся в свою комнату, возбуждённый на этот раз волнением ожидания, а не вином, которого совершенно не пил за ужином, он застал у себя того самого маленького, изящного пажа, который накануне вечером так упорно преследовал двух женщин во время их ночного выхода. При ярком освещении легко было узнать графиню Елизавету Воронцову, в мужском одеянии казавшуюся несколько странной и изменившейся. Великий князь поспешил к ней и так сильно схватил её за руку, что она вздрогнула от боли.

   — Значит, я не ошибся? — воскликнул он мрачным, почти угрожающим тоном. — Это ты, Романовна, писала письмо?

   — Да, я написала его, — ответила графиня, не опуская взора пред сверкающим, пронизывающим взором великого князя, — я слишком ревнива к чести великого князя, который со временем будет российским императором; на такое ревнивое чувство, — прибавила она с горечью и тяжёлым вздохом, — имеет право каждое преданное русское сердце, если вы лишаете меня всякого другого права.

Последних слов Пётр Фёдорович, казалось, не расслышал; он только потряс её руку нервными, подергивающимися пальцами и глухим, злобным голосом произнёс:

   — Ну, сдержи своё обещание, докажи правоту своих слов, не то, ей-Богу, ты раскаешься в том, что мучишь меня новыми неприятностями в такое тяжёлое время... Кто меня обманывает? Кто мне изменяет?

   — Ваша супруга, — с холодным спокойствием ответила графиня, — великая княгиня Екатерина, которой вы дарите своё расположение, отняв его у своей истинной подруги... да, да, великая княгиня, которая обязана вам всем, которую вы подняли из ничтожества, которая займёт рядом с вами место на русском престоле, чтобы хитростью, подобно Далиле[9], вырвать у вас из рук скипетр и меч, оставив на вашей голове корону как пустое украшение и как покрытие менее почётного украшения, которым она щедро наградит голову императора так же, как украшает ныне голову великого князя.

   — Романовна! — сверкая глазами, воскликнул Пётр Фёдорович. — Докажи справедливость своих слов, иначе я задушу тебя собственными руками!

   — Я за тем и пришла, чтобы привести доказательства, — возразила графиня. — Если бы я хотела только клеветать, то не была бы теперь здесь.

   — В таком случае доказательства! Доказательства! — нетерпеливо допытывался Пётр Фёдорович.

   — Следуйте за мной! — сказала графиня. — Не пройдёт и часа, как виновные будут разоблачены. Наденьте плащ и шляпу без пера!

   — Куда ты хочешь вести меня? — спросил Пётр Фёдорович.

   — Вы поверите только собственным глазам, — ответила графиня. — Одевайтесь скорее.

   — А мой мундир? А этот орден? — спросил великий князь, указывая на голубую ленту и андреевскую звезду.

   — Плащом прикроете, — ответила графиня, — в случае же, если вас узнают, то это даже пригодится.

Пётр Фёдорович позвал камердинера и велел подать тёмного цвета плащ и простую шляпу. При появлении камердинера графиня не скрыла своего лица; наоборот, она остановилась среди комнаты, гордо подняв голову. Затем они вышли; графиня повела великого князя через огромные коридоры и главный подъезд дворца к выходу на улицу. Стража пропустила их без опроса, так как пажа, закрывшего лицо воротником плаща, приняла за денщика какого-либо из офицеров.

Когда они очутились на улице, графиня Елизавета Воронцова повела великого князя в маленький переулок и на некотором расстоянии от боковых ворот дворца прижала его к стене, так что оба они скрылись в тени. Тут она сказала:

   — Теперь ждите! Я надеюсь, что ваше терпение не будет испытываться слишком долго и доказательства, которых вы так добиваетесь, будут скоро в ваших руках.

Сгорая нетерпением, стояла и ждала графиня; Пётр Фёдорович дрожащими пальцами держал её руку. Слышно было, как неровно билось его сердце.