— Ну, а если бы были улики против меня; если бы ты собственными глазами увидал что-нибудь такое, что может возбудить сомнение и подозрение, скажи, ты отвернулся бы от меня, считал бы меня виновной? Разве не естественно поверить тому, что видишь собственными глазами?

   — Нет, Мария, это не естественно! — воскликнул Вюрц, открыто глядя на неё. — Это немыслимо, когда человека знаешь и любишь. Даже чужого человека нельзя судить по одному только виду, как бы ни был обманчив этот вид; никого не следует судить, не выслушав его собственного признания. Поверь мне, Мария, — продолжал он искренним тоном, — если бы я собственными глазами увидел что-нибудь, возбуждающее сомнение и подозрение относительно тебя, то я не поверил бы собственным глазам, а пошёл бы к тебе за разъяснением, а когда ты объяснила бы мне, как произошли мои сомнения, я поверил бы твоим словам, а не собственным глазам. И даже если бы ты мне сказала, что не можешь дать объяснения, что тайна обязывает тебя хранить молчание, но что мои подозрения неверны и ты невиновна, то и тогда я поверил бы твоим словам и стал бы защищать тебя, хотя бы даже весь мир восстал против тебя.

В его словах и выражении лица чувствовалась такая искренняя правда, что Мария снова облегчённо вздохнула.

   — О, Боже мой! — прошептала она. — Значит, существует же ещё доверие в человеческих сердцах. Я нахожу это доверие у друга, которого отвергла сама, а тот, — прибавила она ещё тише, — которому я отдала всю душу, не поверил мне. Тому я поверила бы, если бы даже весь свет осудил его; с ним я готова была бы делить позор, тюрьму, опасности и даже смерть, а он не захотел даже выслушать меня, когда я просила его о том именем Бога; он выставил меня на позорище перед чужими людьми, между тем как его обязанность была защищать меня перед ними.

   — Что ты такое говоришь? — спросил Вюрц, со страхом глядя на неё и совершенно не вслушиваясь в её шёпот. — Умоляю тебя, скажи мне, что волнует тебя, почему ты предлагаешь мне такие вопросы, на которые ты сама могла бы себе ответить, если бы вспомнила, чем мы были друг для друга, как мы любили друг друга там, на нашей родине? — прибавил он, печально потупив взор.

   — Не расспрашивай, Бернгард, мой друг! — взмолилась молодая девушка, снова устремив на него тупой, безумный взгляд. — Мне нужно побыть одной, поговорить с собою и с Богом; Он милостив и дарует мне снова душевный покой! Ничего не говори отцу и останься по-прежнему моим другом! — прибавила она, дружески пожав его руки.

Затем она повернулась и твёрдыми шагами направилась к себе в комнату.

Бернгард тоскливо и озабоченно смотрел ей вслед.

   — Боже мой! — со вздохом проговорил он. — Что случилось? Во что превратился этот свежий, чистый цветок, благоухавший в родных лесах, на белом взморье Голштинии? Ах, зачем пришли мы сюда, в эту страну снега и льда, леденящую как природу, так и сердца людей! Мария замёрзнет здесь, и я не буду в состоянии отогреть её всеми своими горячими слезами.

Он молитвенно сложил руки и возвёл свои взоры кверху, как бы ища у Бога помощи и утешения. Вдруг он услышал шаги своего дяди; не желая встречаться с ним в такую минуту, он быстро прошёл через веранду и направился в лес.

Мария вошла в свою светёлку. По-прежнему склонялись верхушки деревьев над её окошком, по-прежнему сияло голубое небо, глядя на которое она по утрам воссылала к Богу горячие молитвы о скорейшем возвращении своего возлюбленного. Но как всё изменилось в течение нескольких минут! Все её мечты и надежды, взлелеянные в тиши этого мирного уголка, погибли, все радости жизни были разбиты и уничтожены с корнем. Тут она не выдержала; громко всхлипывая и дрожа всем телом, упала на низенькую скамейку около своей кровати. Ей казалось, что всё вокруг неё рушилось, что она осталась одна среди развалин, что исчезло всё, когда-то наполнявшее её душу радостью. Но как ни больно и горько было у неё на душе, слёзы, этот дар Небес, посланный людям в утешение, облегчили её страдания и несколько примирили с положением. Верхушки деревьев, казалось, склонялись к ней и ласково шептали о том, что в обширном мироздании милосердного Бога ещё много места для любви, что есть утешение во всякой печали и что ясное, звёздное небо — могучая опора для всего мира и для неё в том числе.

Правда, человек, к которому она доверчиво прилепилась всей своей душой, обманул её доверие и оставил её без защиты и поддержки. Но потоки слёз облегчили Марию; её глаза прояснились, напряжённое, неподвижное выражение исчезло и мало-помалу заменилось спокойной покорностью; стеснение в груди улеглось, и на душе стало яснее и спокойнее. Хотя цветы её жизни поблекли, но надежда на высшее милосердие давала ей уверенность, что возрастут и расцветут новые цветы; не беда, если они будут не такие роскошные, как прежние, и их аромат никогда не сравнится с первыми. До сих пор она думала только о своём личном счастье; но ведь существует ещё нечто другое — исполнение долга для того, чтобы осчастливить других. Всё более и более Марией овладевало чувство покорности судьбе; и она стала горячо молить Бога о том, чтобы Он послал ей силы посвятить свою жизнь тем, кто ей близок и предан душой. При этом ей представилось любящее, озабоченное лицо её двоюродного брата, который непоколебимо верил в неё.

Когда настало время ужина, Мария оправилась настолько, что имела силы сойти вниз на веранду, где обыкновенно собиралась маленькая семья и не так давно ещё было шумно и весело, благодаря оживлённой болтовне Пассека и графа Понятовского, скрывавшегося здесь под видом лесничего великого князя. Мария казалась спокойной, ласковой, даже весёлой; только её глаза были заплаканы и щёки бледнее обыкновенного.

Слабые, близорукие глаза старика Викмана не заметили перемены, происшедшей в его дочери. Вюрц со страхом смотрел на свою двоюродную сестру, но сейчас же успокоился и обрадовался, увидев её спокойное, примирённое выражение лица. За ужином старик Викман высказал сожаление, что молодой помощник лесничего совсем покинул их, и выразил особенное сожаление по поводу отсутствия весёлого, занимательного гвардейского офицера, причём неоднократно высказывал надежду, что тот ещё возвратится к ним.

При всех этих замечаниях Вюрц беспокойно поглядывал на свою двоюродную сестру и старался перевести разговор на другую тему; но Мария оставалась совершенно спокойной; только горькая усмешка свидетельствовала о том, как глубоко и безвозвратно погребено в её сердце недавнее прошлое.

Так, занятые своими собственными мыслями, сидели все трое, ушедшие с далёкой родины и по странному стечению обстоятельств очутившиеся в будущем царстве своего герцога. Вдруг на веранде послышались звонкие шаги, а одновременно вбежала испуганная служанка и объявила, что двор окружён солдатами; вслед за нею в комнату вошёл офицер Преображенского полка, тот самый, который перед тем являлся к великому князю. Бернгард испуганно вскочил и подошёл к двоюродной сестре, она же смотрела на входившего скорее с удивлением, чем с испугом. Старик спокойно приподнял очки, чтобы рассмотреть нежданного посетителя, в столь поздний час явившегося к нему в дом.

Солдаты остались на веранде, а офицер обратился к хозяину дома коротким, деловым тоном, резкость которого была несколько смягчена, по всей вероятности, предшествующим разговором с великим князем.

   — Вы — лесничий Викман? — спросил офицер старика.

   — Да, я — Викман, — ответил тот.

   — А этот молодой человек — ваш помощник, Бернгард Вюрц? — продолжал спрашивать офицер.

Бернгард ответил утвердительно.

   — А это — ваша дочь?

Старик кивнул головой.

   — А больше у вас здесь нет никаких членов семьи или родственников?

   — Нет!

   — Объявляю вас, лесничий Викман, вашу дочь и Бернгарда Вюрца арестованными.

   — Арестованными? Почему? — спросил старик.

   — Почему? — удивлённо возразил офицер. — Я не привык спрашивать, на каком основании отдаются мне приказы, да и не имею права на то. Мне поручено арестовать вас и доставить на границу Курляндии, а затем обратиться к герцогскому правительству с просьбой о том, чтобы вы были доставлены в Голштинию. Так гласит приказ её императорского величества.