Церемония проходила со всею тою торжественностью, к которой обязывало церковь присутствие императрицы и высших сановников. Елизавета Петровна следила за богослужением с полным благоговением, которое постоянно выказывала при всех религиозных торжествах. Все придворные с пунктуальной заботливостью согласовали выражение своих лиц с выражением лица императрицы, и двор представлял собою картину глубочайшего благоговения и вдохновлённой благодарности за дарованную Богом победу над пруссаками. Однако каждый в душе был занят, конечно, своими собственными мыслями, в особенности те из придворных, которые стояли достаточно близко, чтобы слышать всё происходившее в кабинете государыни, роясь в догадках, усердно подыскивали объяснения очевидно немилостивому замечанию её императорского величества при приёме представившегося графа Понятовского и столь же тёмным по её смыслу замечаниям относительно раскрытия государственной измены, гнездившейся вокруг великого князя. И то, и другое интриговало тем более, что, судя по изумлённым лицам графов Ивана Ивановича Шувалова и Алексея Григорьевича Разумовского, причины этого не могли быть известны даже и этим наиболее доверенным друзьям императрицы.
Богослужение окончилось, императрица приложилась ко кресту, поднесённому ей митрополитом, и все присутствовавшие на богослужении, за исключением высшего духовенства, направились в огромный банкетный зал, чтобы занять места за пышно накрытыми столами. Граф Сен-Жермен, во время всей церемонии не спускавший с императрицы своего боязливого взора, сделал попытку почти силою прорвать ряды царедворцев, чтобы пробиться к её величеству; но это не удалось ему, так как, чтобы достигнуть своего намерения, ему пришлось бы опрокинуть всех стоявших прямо перед ним и ждавших, словно солнечного луча, взгляда государыни. Его черты изобразили живое беспокойство; он даже поднял руку, как бы намереваясь сделать знак проходившей императрице. Но Елизавета Петровна, как и всегда, когда возвращалась с богослужения, шла, потупив взор, и миновала графа, не заметив его.
Сели за стол: императрица — между великим князем и его супругой; за её особым столом разместились только первые верховные сановники; против неё, рядом с обер-камергером, занял место, согласно этикету, граф Понятовский. За императорским столом уже не царило то веселье, которое оживляло его утром за завтраком. Елизавета Петровна была серьёзна и почти мрачна; её могли расстроить и сообщения, которые принёс ей Пассек и которые, бесспорно, глубоко оскорбили её религиозное чувство, с суеверным фанатизмом зиждившееся на православных обрядах церкви. Кроме того, без сомнения, и телесное недомогание имело свою долю влияния на её серьёзную молчаливость, так как она отказывалась от большинства предлагаемых ей блюд и время от времени и теперь проводила рукою по лбу, словно намереваясь отогнать от себя облачка лёгкого головокружения.
Ещё мрачнее императрицы сидел возле неё великий князь. Остальные не осмеливались нарушать молчание, и только Екатерина Алексеевна да граф Понятовский поддерживали оживлённый обмен мыслей на том столь убедительном и выразительном языке взоров, который так же стар, как и все существующее в мире.
Наконец императрица поднялась с бокалом шампанского в руке. В коротких, но тёплых, сердечных словах она провозгласила тост за благоденствие русской победоносной армии. Холоднее и почти равнодушно упомянула она при этом о фельдмаршале Апраксине, который вёл эту армию к победе, затем она поднесла свой бокал к губам.
В это самое мгновение с выражением боязливой заботы в лице поднялся граф Сен-Жермен, занимавший место за одним из ближайших столов. Он протянул руку, с его губ, казалось, готово было сорваться восклицание, но императрица уже опорожнила свой бокал. Звучный звон бокалов и громкие радостные восклицания наполнили зал и подавили крик графа, который, совершенно изнемождённый и как бы надломленный, почти упал на свой стул.
Между тем в то самое время как раздавались всё новые и новые взрывы ликующих возгласов, с императрицей происходила странная и страшная перемена. Её губы посинели, лицо приняло землисто-серый оттенок, под влиянием ужасных страданий черты исказились и глаза так сильно закатились, что зрачок почти совсем исчез и был виден лишь белок, вследствие чего лицо приняло ужасное выражение маски. Голова императрицы беспомощно падала то на одно, то на другое плечо, протянутыми перед собой руками, с судорожно раскрывавшимися и сжимавшимися пальцами, она ловила воздух, затем она запрокинулась назад и, увлекая в своём падении и стул, тяжело грохнулась на пол.
Сидевшие вблизи испуганно вскочили. Все уставились взорами на лежавшую на полу и конвульсивно вздрагивавшую императрицу, но, поражённые этой столь внезапной и неожиданной катастрофой, не двигались с места. Великий князь, охваченный ужасом при виде смертельно бледного лица императрицы, отошёл на несколько шагов и отвернулся. Одна только Екатерина Алексеевна нагнулась, опустила свой носовой платок в стакан воды и стала смачивать им лоб императрицы. Наконец пришёл в себя и граф Иван Иванович Шувалов; он поспешно обошёл стол и поднял императрицу. Разумовский помог ему, и они оба перенесли казавшееся почти безжизненным тело государыни в расположенный рядом кабинет, двери которого они тотчас же заперли на ключ, в то время как весь двор, почти не дыша от смущения, оставался в большом зале.
Пока графы Шувалов и Разумовский ещё были заняты тем, что укладывали императрицу в удобное положение на софе, появился уже и лейб-медик доктор Бургав, сын знаменитого голландского учёного, ещё молодой, но серьёзный и педантично строгий врач. Он подошёл к софе и стал озабоченно ощупывать пульс всё ещё конвульсивно подергивавшейся императрицы, в то время как оба графа, положение и участь которых более, чем всех других, зависели от жизни императрицы, с боязливым беспокойством следили за выражением его лица.
— Это — серьёзный и тяжёлый кризис, — наконец сказал доктор, — вызванный, должно быть, ненормальным раздражением нервов. Жизнь в высшей степени замедлилась, я надеюсь удержать её, но пройдёт немало времени, пока она в должной мере наполнит тело и пока согреется циркулирующая кровь.
— Но что делать?.. Что делать? — воскликнул граф Шувалов, весь дрожа от волнения.
— Пока ничего... пока у меня нет никакого другого средства, кроме воды, — ответил доктор. — Принесите возможно свежей и холодной, сперва нам нужно подождать того, что сделает природа, какой путь пробьёт она, чтобы пойти ей навстречу по этому самому пути.
Шувалов поспешно вышел и спустя немного времени возвратился с графином свежей ключевой воды. Доктор вынул из кармана хирургический набор и одним из своих инструментов ловко и осторожно раскрыл судорожно сжатый рот императрицы, затем он стал вливать в него студёную воду, начав с нескольких капель и мало-помалу всё увеличивая и увеличивая дозу. Это столь простое и естественное средство спустя короткое время возымело, по крайней мере, то действие, что веки неестественно закатившихся глаз императрицы сомкнулись и напряжённые черты лица слегка расправились. Однако тело всё ещё оставалось совершенно неподвижным.
— Её императорское величество нельзя будет перевезти отсюда, — сказал доктор, — поэтому необходимо тотчас же приготовить для больной комнату, к которой с каждой стороны примыкало бы по две или даже по три пустых комнаты, чтобы исключить возможность всякого малейшего шума.
— Всё будет сделано, — воскликнул граф Шувалов, — я сейчас же отдам распоряжения, но всё же прежде всего нужно отпустить двор. Нам не следует допускать никакой огласки тяжёлого состояния здоровья её императорского величества, чтобы не подвергать опасности общественного спокойствия в империи. Необходимо абсолютное молчание, заклинаю вас, доктор, не допускать ни в ком и подозрений относительно настоящего положения императрицы.
Доктор гордо взглянул на него.
— Молчание — первый долг всякого врача, — ответил он, — а я, ваше сиятельство, никогда ещё не нарушал своего долга.
