Лиман По колено в грязи мы веками бредем без оглядки, и сосёт эта хлябь, и живут её мёртвые хватки. Здесь черты не провесть, и потешны мешочные гонки, словно трубы Господни, размножены жижей воронки. Как и прежде, мой ангел, интимен твой сумрачный шелест, как и прежде, я буду носить тебе шкуры и вереск, только всё это блажь, и накручено долгим лиманом, по утрам – золотым, по ночам – как свирель, деревянным. Пышут бархатным током стрекозы и хрупкие прутья, на земле и на небе – не путь, a одно перепутье, в этой дохлой воде, что колышется, словно носилки, не найти ни креста, ни моста, ни звезды, ни развилки. Только камень, похожий на тучку, и оба похожи на любую из точек вселенной, известной до дрожи, только вывих тяжёлой, как спущенный мяч, панорамы, только яма в земле или просто – отсутствие ямы. Манёвры Керосиновая сталь кораблей под солнышком курносым. В воздухе – энциклопедия морских узлов. Тот вышел из петли, кто знал заветный способ. В остатке – отсебятина зацикленных голов. Паниковали стада, пригибаясь под тянущимся самолётом, на дерматоглифику пальца похож их пунктиром бегущий свиль. Вот извлеклись шасси – две ноты, как по нотам. Вот – взрыв на полосе. Цел штурман. В небе – штиль. Когда ураган магнитный по сусекам преисподней пошарил, радары береговой охраны зашли в заунывный пат, по белым контурным картам стеклянными карандашами тварь немая елозила по контурам белых карт. Солдаты шлёпают по воде, скажем попросту – голубой, по рябой и почти неподвижной, подкованной на лету. Тюль канкана креветок муаровых разрывается, как припой, сорвавшись с паяльника, плёнкой ячеистой плющится о плиту. Умирай на рассвете, когда близкие на измоте. Тварь месмерическая, помедля, войдет в госпитальный металл. Иглы в чашку звонко летят, по одной вынимаемые из плоти. Язык твой будет в песок зарыт, чтоб его прилив и отлив трепал. Минус-корабль От мрака я отделился, словно квакнула пакля, сзади город истериков чернел в меловом спазме, было жидкое солнце, пологое море пахло, и, возвращаясь в тело, я понял, что Боже спас мя. Я помнил стычку на площади, свист и общие страсти, торчал я нейтрально у игрального автомата, где женщина на дисплее реальной была отчасти, границу этой реальности сдвигала Шахерезада. Я был рассеян, но помню тех, кто выпал из драки: Словно, летя сквозь яблоню и коснуться пытаясь яблок, – не удавалось им выбрать одно, однако… Плечеуглых грифонов формировалась стая. А здесь – тишайшее море, как будто от анаши глазные мышцы замедлились, – передай сигарету горизонту спокойному, погоди, не спеши… …от моллюска – корове, от идеи – предмету… В горах шевелились изюмины дальних стад, я брёл побережьем, а память толкалась с тыла, но в ритме исчезли рефлексия и надсад, по временным промежуткам распределялась сила. Всё становилось тем, чем должно быть исконно: маки в холмы цвета хаки врывались, как телепомехи, ослик с очами мушиными воображал Платона, море казалось отъявленным, а не призрачным – неким! Точное море! в колечках миллиона мензурок. Скала – неотъемлема от. Вода – обязательна для. Через пылинку случайную намертво их связуя, надобность их пылала, но… не было корабля. Я видел стрелочки связей и все сугубые скрапы, на заднем плане изъян – он силу в себя вбирал — вплоть до запаха нефти, до характерного скрипа, бeлee укола камфaры зиял минус-корaбль. Он насаждал – отсутствием, он диктовал – виды видам, а если б кто глянул в него разок, сразу бы зацепился, словно за фильтр из ваты, и спросонок вошёл бы в растянутый диапазон. Минус-корабль, цветом вакуума блуждая, на деле тёрся на месте, пришвартован к нулю. В растянутом диапазоне на боку запятая… И я подкрался поближе к властительному кораблю. Таял минус-корабль. Я слышал восточный звук. Вдали на дутаре вёл мелодию скрытый гений, лекально скользя, она умножалась и вдруг, нацеленная в абсолют, сворачивала в апогее. Ко дну шёл минус-корабль, как на столе арак. Новый центр пустоты плёл предо мной дутар. На хариусе весёлом к нему я подплыл – пора! — сосредоточился и перешагнул туда… 1971 год Ты – прилежный дятел, пружинка, скула, или тот, что справа – буравчик, шкода, или эта – в центре – глотнуть не дура, осеняются: кончен концерт и школа: чемпион, подтягивающийся, как ледник, студень штанги, красный воротник шеренги. Удлинялась ртуть, и катался дым, и рефлектор во сне завился рожком, сейфы вспухли и вывернулись песком, на котором, ругаясь, мы загорим, в луна-парках чёрных и тирах сладких, умываясь в молочных своих догадках. В глухоте, кормящей кристаллы, как на реках вавилонских наследный сброд, мы считали затменья скрещённых яхт, под патрульной фарой сцепляя рот, и внушали телам города и дебри — нас хватали обломки, держались, крепли. Ты – в рулонах, в мостах, а пята – снегирь, но не тот, что кладбища розовит, кости таза, рёбер, висков, ноги в тьме замесят цирки и алфавит, чтоб слизняк прозрел и ослеп, устыдись, пейте, партнёры, за эту обратную связь! Как зеркальная бабочка между шпаг, воспроизводится наша речь, но самим нам противен спортивный шаг, фехтовальные маски, токарность плеч, под колпаком блаженства дрожит модель, валясь на разобранную постель. |
