Псы Ей приставили к уху склерозный обрез, пусть пеняет она на своих вероломных альфонсов, пусть она просветлится, и выпрыгнет бес из её оболочки сухой, как январское солнце. Ядовитей бурьяна ворочался мех, брех ночных королей на морозе казался кирпичным, и собачий чехол опускался на снег в этом мире двоичном. В этом мире двоичном чудесен собачий набег! Шевелись, кореша, побежим разгружать гастрономы! И витрина трещит, и кричит человек, и кидается стая в проломы. И скорей, чем в воде бы намок рафинад, расширяется тьма, и ватаги между безднами ветер мостят и скрипят, разгибая крыла для отваги. Размотается кровь, и у крови на злом поводу мчатся бурные тени вдоль складов, в этом райском саду без суда и к стыду блещут голые рыбы прикладов. После залпа она распахнулась, как чёрный подвал. Её мышцы мигали, как вспышки бензиновых мышек. И за рёбра крючок поддевал, и тащил её в кучу таких же блаженных и рыжих. Будет в масть тебе, сука, завидный исход! И в звезду её ярость вживили. Пусть пугает и ловит она небосвод, одичавший от боли и пыли. Пусть дурачась, грызёт эту грубую ось, на которой друг с другом срастались и Земля и Луна, как берцовая кость, и, гремя, по вселенной катались! Багульник В подземельях стальных, где позируют снам мертвецы, провоцируя гибель, боясь разминуться при встрече, я купил у цветочницы ветку маньчжурской красы — в ней печётся гобой, замурованный в сизые печи. В воскресенье зрачок твой шатровый казался ветвист, и багульник благой на сознание сыпал квасцами. Как увечная гайка, соскальзывал свод с Близнецами, и бежал василиск от зеркал, и являлся на свист. Волосы Впотьмах ты постриглась под новобранца, а говоришь, что тебя обманули, напоминая всем царедворца, с хлебом и флагом сидишь на стуле и предлагаешь мне обменяться на скипетр с яблоком. Нет приказа косам возникнуть – смешна угроза, но жжём твои кудри, чтоб не смеяться. Всех слепящих ночами по автостраде обогнали сплетённые, как параграф, две развинченных, чёрных летучих пряди, тюленям подобны они, обмякнув, велосипедам – твердея в прыти, протерев на развилке зеркальный глобус, уменьшались они, погружаясь в корпус часов, завивающихся в зените. Угольная элегия
Под этим небом, над этим углем циклон выдувает с сахарным гулом яблоню, тыкву, крыжовник, улей, зубчатыми стайками гули-гули разлетятся и сцепятся на крыльце, стряхивая с лапки буковку Цэ. В антраците, как этажерка в туче, на солнце покалывает в чёрном чуде барабанчик надежд моих лотерейных — что тащит со дна своего уголь? Шахтёры стоят над ним на коленях с лицами деревенских кукол. Горняки. Их наружности. Сны. Их смерти. Их тела, захороненные повторно между эхом обвалов. Бригады в клетях едут ниже обычного, где отторгнут камень от имени, в тех забоях каракатичных их не видать за мглою. Кладбища, где подростки в Пасху гоняют на мотоциклетах в касках, а под касками – уголь, уголь… Их подруги на лавках сидят в обновках, и кузнечик метит сверкнувший угол обратной коленкой. На остановке объятая транспортным светом дева, с двумя сердцами – когда на сносях, опирается на природу верой, может ходить по спине лососьей, чернота под стопой её в антрацитах, как скомканная копирка в цитатах, нежит проглоченное в Вавилоне зеркало – ловишь его на сломе! Подземелье висит на фонарном лучике, отцентрованном, как сигнал в наушнике. В рассекаемых глыбах роятся звери, подключённые шерстью к начальной вере. И углем по углю на стенке штольни я вывел в потёмках клубок узора — что получилось, и это что-то, не разбуженное долбежом отбора, убежало вспыхнувшей паутинкой к выходу, выше и… вспомни: к стаду дитя приближается, и в новинку путь и движение ока к небу. Реальная стена Мы – добыча взаимная вдали от условного города. Любим поговорить и о святынях чуть-чуть. Со скул твоих добывается напылённое золото, дынное, я уточнил бы, но не в справедливости суть. Нас пересилит в будущем кирпичная эта руина — стена, чья кладка похожа на дальнее стадо коров. Именно стена останется, а взаимность разбредётся по свету, не найдя постоянных углов. Лесенка В югендстиле мансарда. Я здесь новичок. Слышал я, как растёт подколпачный цветок. Ты сидела на лесенке – признанный перл, замер я, ощущая пределов замер. Ты была накопленьем всего, что в пути приближала к себе, чтоб верней обойти. Пастырь женщин сидел здесь и их земледел. Страх собой одержим был, как шёлковый мел. Все себе потакали. Смеялся Фома. Потакая себе, удлинялась тюрьма. Дух формует среду. И формует – дугой. Распрямится – узнаешь, кто был ты такой! Например, если вынуть дугу из быка, соскользнёт он в линейную мглу червяка. Вопрошающий, ищущий нас произвол той дугою сжимал это время и стол. Был затребован весь мой запас нутряной, я в стоячей воде жил стоячей волной. Но ушёл восвояси накормленный хор вместе с Глорией, позеленевшей, как хлор, с деловыми девицами на колесе спать немедленно на осевой полосе. Тут костёлы проткнули мой череп насквозь. Нёс я храмы во лбу, был я важен, как лось. А из телеэкранов полезла земля. Эволюция вновь начиналась с нуля. Выряжался диктатор в доспехи трибун, но успехов природы он был атрибут. Думал я о тебе, что минуту назад нашу шатию тихо вводила в азарт. Я б пошил тебе пару жасминных сапог, чтоб запомнили пальцы длину твоих ног. А на лесенке – тьма, закадычная тьма. Я тебя подожду. Не взберёшься сама. |
