Рога ангара воткнулись в поле.

Шок высоты, где вещества – разжаты.

Зияет сектор лобной доли

полупостроенного дирижабля.

Мы легче воздуха и по горизонтали

свободно падаем. Мы заполняем складки, уголки.

Пустея вдоль, как стёкла на вокзале.

И дирижабль плывёт и из-под брюха выщёлкивает огоньки.

Кто прятал днём под сварочным щитком

свой маркий мозг? В кармашки вдеты

опаловые инструменты. Целиком

ангар рассеялся. И роботы, оцепенев, поддерживают валкие пакеты.

Ангар погас, пропал. Но всё же что-то движется в ангаре

от зоны к зоне, от сих до сих.

– Что вертишь головой? Что ходишь вверх ногами?

– Я ищу лики святых.

Эос встаёт, два британских историка приземляются в Кёльне.

Бореи с заячьими губами дуют на старую карту в обе щеки.

Улыбаясь, коллеги спускаются в прямогоугольный,

лазурный архивный зал. Словно кровельщики,

их перчатки хлопчатые ползают по скатам футляра,

ощупывая картонаж, а под ним – по оценкам – цыганка.

Движется египтянин, как по верёвочным лестницам, с камнем загара,

наискосок, по частям. Скаважистые обломки и где-то вдали – цикада.

В слоях футляра найден папирус с записью жалоб Сапфо.

Плач, спрессованный под слоями наката.

Забытая мумия периода Нового царства

вспоминает мелкую сеточку для волос, которая на слух – цикада.

В слово Эос вкатывается школьный глобус,

когда сквозь экватор ты смог дотронуться

до оси и обвёл полушария – получается монограмма: Эос.

В минусовые времена в Эфиопии она с Титонусом

шлёт прошения о его бессмертии и получает «да».

Высшие забывают купировать ген старения и распада,

и Титонус с Альцгеймером из городка Висбаден

незаметно заброшенны на дирижабль – в башню льда.

Звук цикады выходит из ниоткуда, отчуждаясь в зёрнах феррита.

Т-сс: рыжую пудру счищают бумажной салфеткой,

или пачка купюр с оттяжкой спружинит по пальцу – и шито-крыто.

Титонус, себя ощупав, обнаруживает цикаду на ветке.

Он забывается, будто тело его из тысяч кармашков…

Где? В каком? Тьмы подглазных мешочков, но глаз не найти в них.

Два британских историка над Ла-Маншем

пропадают в пространствах нефигуративных.

Капли дождя над морем большие, как вниз черенком отвёртки.

В мягком наплыве усадьба и панорамы без чётких границ.

Плащ её длинный между деревьев по ходу меняет оттенки.

Что-то в ней от офицерской линейки – в повороте эллипсов и ресниц.

– Мне надоело, – она говорит, – быть колесом во прахе, заложницей

                                                                                       лотереи.

Случай меня поджимает и, забегая вперёд, держит – на неподвижной оси.

Листаю «Историю дирижаблей» – исполинские оболочки падают

                                                                                     на колени,

переламываясь о землю, качаясь и вспыхивая – хоть святых выноси.

Выносят святых. Лотерейные барабаны – вращаются. Катастрофы

величавы, если выпарить звук и чёрные дыры – стравить.

Геодезисты глядят друг на друга в упор, по карманам тротил расфасован…

Запросто выкинуть руку вперёд и Солнце остановить.

Движется вместе с Землёй корабль над облаками, не сходя с места,

с места под Солнцем. А здесь у меня – дача с башней, шпионы и гжель.

Над проектом колдую – что же делать ещё под домашним арестом? —

чтобы урной пылал погребальной – километрами – дирижабль.

Снилось, что дали мне хлеб легче воздуха (объект в форме круглого хлеба),

в нём внутри стадион и в разгаре игра – миллиметр горький зерна.

Я бегу по песку, я пускаю его – в филигранное тёмное небо.

– Осторожней, там толпы народу, даже если ты застрахована в фазе сна…

А поутру я брожу, как охранник уранового могильника,

пробы беру и сверяю с таблицами, делаю йогу: себя гляжу на просвет.

Куда делось светило? Как циркуль в пальцах Коперника,

я висну над явью нейтральной, смущая углы планет.

В моём вымытом доме на гравюрах шары, зазевавшиеся в очагах и зияниях,

аэронавты летят на причальную мачту, но она постоянно у них за спиной.

Настоящая буря. И куча растений, которым я не знаю названия…

Хитрые пожиратели Солнца – змей воздушный и водяной.

Может, я зацепилась за какие-то грабли в своём неуклюжем наряде,

Может, я запустила компьютер не с правой, так с левой руки?

Может быть, переставила книги не так, как угодно природе?

Отражённая башня раздвоилась в пруду, как развязанные шнурки.

Только вот моя запись в тетради: Солнце не преодолело

линию горизонта. Виды не повторились. Время держалось плашмя.

Часть деревьев осела во тьме, часть прорвалась на свет пустотелый,

гневно множились безделушки, но образовался завал, защитивший меня.

И пятилась бестолково фауна в поисках рассвета,

белковые и каменные твари покидали нажитые места.

Из Сахары пришла эта щербатая особь с ушами, словно кассеты,

и мерещится в белых температурах на кромке ледяного щита.

Это просто, как в классе, по учебнику Пёрышкина: вагоны

тормозили, но скользкий багаж с пассажиром свой путь – продолжал.

И пока разделялись начинка и контур на две чёрно-белые зоны,

нахлобученный на траекторию, смещался в ночь дирижабль.

И с ночной половины планеты уже виделись неразборчиво

командиры Навина, утомленое Солнце наивное на лбах перерезанных горожан

На приборной доске навзничь падали стрелки.

На поверхности борта остывали пластины. И съёживался дирижабль.

И она принимала его за одну из небесных отдушин.

На три дня заблудилась в подвалах: пила и писала скрижаль.

И казалось ей (страшной, нелепой, ревнивой, сошедшей с катушек),

абордажи миражей, мираж абордажей роил обесточенный дирижабль.