Рога ангара воткнулись в поле.
Шок высоты, где вещества – разжаты.
Зияет сектор лобной доли
полупостроенного дирижабля.
Мы легче воздуха и по горизонтали
свободно падаем. Мы заполняем складки, уголки.
Пустея вдоль, как стёкла на вокзале.
И дирижабль плывёт и из-под брюха выщёлкивает огоньки.
Кто прятал днём под сварочным щитком
свой маркий мозг? В кармашки вдеты
опаловые инструменты. Целиком
ангар рассеялся. И роботы, оцепенев, поддерживают валкие пакеты.
Ангар погас, пропал. Но всё же что-то движется в ангаре
от зоны к зоне, от сих до сих.
– Что вертишь головой? Что ходишь вверх ногами?
– Я ищу лики святых.
Эос встаёт, два британских историка приземляются в Кёльне.
Бореи с заячьими губами дуют на старую карту в обе щеки.
Улыбаясь, коллеги спускаются в прямогоугольный,
лазурный архивный зал. Словно кровельщики,
их перчатки хлопчатые ползают по скатам футляра,
ощупывая картонаж, а под ним – по оценкам – цыганка.
Движется египтянин, как по верёвочным лестницам, с камнем загара,
наискосок, по частям. Скаважистые обломки и где-то вдали – цикада.
В слоях футляра найден папирус с записью жалоб Сапфо.
Плач, спрессованный под слоями наката.
Забытая мумия периода Нового царства
вспоминает мелкую сеточку для волос, которая на слух – цикада.
В слово Эос вкатывается школьный глобус,
когда сквозь экватор ты смог дотронуться
до оси и обвёл полушария – получается монограмма: Эос.
В минусовые времена в Эфиопии она с Титонусом
шлёт прошения о его бессмертии и получает «да».
Высшие забывают купировать ген старения и распада,
и Титонус с Альцгеймером из городка Висбаден
незаметно заброшенны на дирижабль – в башню льда.
Звук цикады выходит из ниоткуда, отчуждаясь в зёрнах феррита.
Т-сс: рыжую пудру счищают бумажной салфеткой,
или пачка купюр с оттяжкой спружинит по пальцу – и шито-крыто.
Титонус, себя ощупав, обнаруживает цикаду на ветке.
Он забывается, будто тело его из тысяч кармашков…
Где? В каком? Тьмы подглазных мешочков, но глаз не найти в них.
Два британских историка над Ла-Маншем
пропадают в пространствах нефигуративных.
Капли дождя над морем большие, как вниз черенком отвёртки.
В мягком наплыве усадьба и панорамы без чётких границ.
Плащ её длинный между деревьев по ходу меняет оттенки.
Что-то в ней от офицерской линейки – в повороте эллипсов и ресниц.
– Мне надоело, – она говорит, – быть колесом во прахе, заложницей
лотереи.
Случай меня поджимает и, забегая вперёд, держит – на неподвижной оси.
Листаю «Историю дирижаблей» – исполинские оболочки падают
на колени,
переламываясь о землю, качаясь и вспыхивая – хоть святых выноси.
Выносят святых. Лотерейные барабаны – вращаются. Катастрофы
величавы, если выпарить звук и чёрные дыры – стравить.
Геодезисты глядят друг на друга в упор, по карманам тротил расфасован…
Запросто выкинуть руку вперёд и Солнце остановить.
Движется вместе с Землёй корабль над облаками, не сходя с места,
с места под Солнцем. А здесь у меня – дача с башней, шпионы и гжель.
Над проектом колдую – что же делать ещё под домашним арестом? —
чтобы урной пылал погребальной – километрами – дирижабль.
Снилось, что дали мне хлеб легче воздуха (объект в форме круглого хлеба),
в нём внутри стадион и в разгаре игра – миллиметр горький зерна.
Я бегу по песку, я пускаю его – в филигранное тёмное небо.
– Осторожней, там толпы народу, даже если ты застрахована в фазе сна…
А поутру я брожу, как охранник уранового могильника,
пробы беру и сверяю с таблицами, делаю йогу: себя гляжу на просвет.
Куда делось светило? Как циркуль в пальцах Коперника,
я висну над явью нейтральной, смущая углы планет.
В моём вымытом доме на гравюрах шары, зазевавшиеся в очагах и зияниях,
аэронавты летят на причальную мачту, но она постоянно у них за спиной.
Настоящая буря. И куча растений, которым я не знаю названия…
Хитрые пожиратели Солнца – змей воздушный и водяной.
Может, я зацепилась за какие-то грабли в своём неуклюжем наряде,
Может, я запустила компьютер не с правой, так с левой руки?
Может быть, переставила книги не так, как угодно природе?
Отражённая башня раздвоилась в пруду, как развязанные шнурки.
Только вот моя запись в тетради: Солнце не преодолело
линию горизонта. Виды не повторились. Время держалось плашмя.
Часть деревьев осела во тьме, часть прорвалась на свет пустотелый,
гневно множились безделушки, но образовался завал, защитивший меня.
И пятилась бестолково фауна в поисках рассвета,
белковые и каменные твари покидали нажитые места.
Из Сахары пришла эта щербатая особь с ушами, словно кассеты,
и мерещится в белых температурах на кромке ледяного щита.
Это просто, как в классе, по учебнику Пёрышкина: вагоны
тормозили, но скользкий багаж с пассажиром свой путь – продолжал.
И пока разделялись начинка и контур на две чёрно-белые зоны,
нахлобученный на траекторию, смещался в ночь дирижабль.
И с ночной половины планеты уже виделись неразборчиво
командиры Навина, утомленое Солнце наивное на лбах перерезанных горожан
На приборной доске навзничь падали стрелки.
На поверхности борта остывали пластины. И съёживался дирижабль.
И она принимала его за одну из небесных отдушин.
На три дня заблудилась в подвалах: пила и писала скрижаль.
И казалось ей (страшной, нелепой, ревнивой, сошедшей с катушек),
абордажи миражей, мираж абордажей роил обесточенный дирижабль.