Паук Лавируя на роликах впотьмах, я понимаю: вокруг – вибрирующая страна. Паука паутина немая отражает равностороннюю дрёму. И сатана и кобра были б робеющей парой возле. Заоконный паук тише, чем телефон мой в Базеле. Начнём с середины: разлетелась шобла, а он ещё как-то ползал. Эхо Москвы и затворник моей головы. Вечный юбиляр, он секторный зал снял, чем показал, что идёт на «вы». Водоворот безнаказанных запятых и – крюком под дых. Его отказ совершенству, как лезвием по стеклу. Пионер, отведи окуляры! Паук не напрашивался к столу. Перепуган, как если бы к горлу поднесли циркулярку… Он прибег к прозрачности, кошмары воспроизведя. Ловит сон. Паутинка сработает погодя. Тень от графина ребристого на скатерти с мухами — снова – он, меняющий муз на мух. Обеспеченный слухами сухопарый дух, он заперся между строк, паук. Начнём с середины. С самостоятельной тишины. Паук изнутри сграбастан нервной системой. Шаровая молния и разрывы воли его сведены в вечный стоп, содрогающий стены панциря инсекта. поцарапанный ноль, мой паук, ваш – некто. Поцарапанный ноль – иллюминатор падающего боинга, когда человеки грызли стёкла и не достигали. Решётчатый бег однобокий, дающий бога, — ты. Ах, время, как цепочка на шее балаболки, переминается… Совпали силы твоих расторопных касаний. Паук, спи, Везувий. Начнём с середины. Ты дорос до ядра Селены, плетя небытия алгебраические корзины, «любовь моя, цвет зелёный». Царь середины, замотавший муху в тусклую слюну, возвращая изваяние – сну. Паук мой, пастух смертей. Слюнтяй, разбросанный по вселенной. Тебе – вертеть самоё себя, набычась обыкновенной злобой и решительностью, мой бывший друг, натасканный на «вдруг». Тип. Октябрь Шёл он кверху, однако, впотьмах поломался бесшумно. Помятый, как полотенце шахтёра и бессильный, как сброшенный ремень. Он не нашёл ничего, а предназначения не предполагалось. Самообман, как дырка для гвоздика в календаре, на обложке которого – город (план сверху), поэтому отверстие похоже на рекламный дирижабль, но его дважды нет. Я жил на поле Полтавской битвы
поэма Вступление Беги моя строчка, мой пёс, – лови! – и возвращайся к ноге с веткой в сходящихся челюстях, и снова служи дуге, — улетает посылка глазу на радость, а мышцам твоим на работу, море беру и метаю – куда? – и море приспосабливается к полёту, уменьшаясь, как тень от очков в жгучий день, когда их на пробу приближают к лицу, и твердея, как эта же тень, только чтобы лечь меж бумагой и шрифтом и волниться во рту языком; наконец, вспышка! – и расширяется прежнее море, но за срезом страниц. Буквы, вы – армия, ослепшая вдруг и бредущая краем времён, мы вас видим вплотную – рис ресниц, и сверху – риски колонн, — брошена техника, люди, как на кукане, связаны температурой тел, но очнутся войска, доберись хоть один до двенадцатислойных стен Идеального Города, и выспись на чистом, и стань – херувим, новым зреньем обводит нас текст и от лиц наших неотделим. Всё, что я вижу, вилку даёт от хрусталика – в сердце и мозг, и, скрестившись на кончиках пальцев, ссыпается в лязг машинописи; вот машинка – амфитеатр, спиной развёрнутый к хору, лист идёт, как лавина бы – вспять! – вбок – поправка – и в гору. Выиграй, мой инструмент, кинь на пальцах – очко! – а под углом иным – те же буквы летят, словно комья земли, и лепится холм, чуть станина дрожит, и блестят рычажки в капельках масла, а над ними – не раскрытые видом гребешки душистые смысла, сам не лёгок я на подъём, больше сил против лени затрачу, а в машинку заложены кипы полётов и способ движенья прыгучий! Правь на юг, с изворотом, чтоб цокнули мы языком над Стокгольмом, уцепившись за клавишу – Ъ – мы оставим первопрестольный снег. Я обольщён жарой. Север спокоен, как на ботинке узел, — там глубже он занят собой, чем резче ты дёрнешь морозный усик. Не в благоденствии дело, но чтоб дух прокормить, соберём травы, на хуторах плодоносных петляя в окрестностях тёплой Полтавы, вот я, Господи, весь, вот мой пёс, он бежит моей властью васильками – Велеса внук – и возвращается – Святой Власий. 1.1. Глава первая, в которой повествуется о происхождении оружия Где точка опоры? Не по учебнику помню: галактики контур остист, где точка опоры? Ушедший в воронку, чем кончится гаснущий свист? Или перед собой её держит к забору теснящийся пыльный бурунчик, или на донце сознания носит её трясогузка – прыткий стаканчик? Но уронится заверть в расцепе с небесной зубчаткой, а птичка вдоль отмели прыг-скок и ушла… Надо мной ли висит эта точка? В сравнении с ней элементы восьмого периода – пух, дирижабли, так тяжела эта точка и неустойчива – лишь время её окружает, лишь ошмётки вселенной и палочки-души (две-три), прежде чем утратиться вовсе, край иглы озирают, и – нет глубже ям. Словно газета, заглавьем читая концовку, вращаясь и рея, ближе к точке кривляются все, – кто же мог быть смешон перед нею? От неё отделяются гладкие мелкие камушки – их пустота облизала — это души оружия, и сразу становится тесно в штабах и казармах. Обнаружились души оружия, намечаясь в эфире, как только в лоск притёрлись приклады к ладоням, в идee – обычная галька. Меж людьми побродила винтовка и знает, что такое удар по улыбке, застилая полвоздуха, пуля из-под ног извергает булыжник. Ах, чем палить по мишеням новобранцами ада, лучше пить в одиночку! Хмельное тело затылком нащупывает самовитую точку. Она свободней, чем оборванный трос, чертящий на воздухе лепестки, гуляет – где хочет, и в неё никогда не прицеливаются стрелки. Это точка опоры галактики – не вершина, а низ блаженства, от неё и пушка и нож, их морозное совершенство. |
