1.2. Первая пушка Первая пушка была рассчитана на любопытство врага и число частей её – по числу врагов. На левом берегу Ворсклы возвели водяные меха, а между ними – колонну со скобкой для рычагов, по краям которых подцеплены широкие платформы. В ботфортах, заказанных для данного офорта, люди вереницей шли с платформы на платформу и обратно, такие весы поочерёдно давили на меха, получался массовый насос, выталкивающий два заряда и дающий общее распределение греха. Меха и колонна покоились на шестиколёсном помосте, а вдоль реки пробегала кожаная кишка, надуваясь от насоса, она гнала колёса и вместе всех артиллеристов, удивлённых слегка. 4Копиисты писали машину на облаке, палящую лагом, в этом был урок мореходного и авиа-духа, и косила врага, как вертлюг, разболтанная костомаха, колёса за её спиной напоминали два уха. Пушка могла быть разобрана на мельчайшие частички и разнесена по свету в нагрудных карманах армий, спрятана за щеками или вплетена в косички и т. п., что ещё не перенято нами. Представим, что враг стоит напротив ствола. Выстрел! – стрела соединяет грудь и спину, тело руками обхватывает бесконечную машину, тщится, становясь меньшим узлом большего узла. И немедленно выравниваются весовые качели, а тот солдат, что составил перевес, взлетает, как завитушка мадонны Ботичелли, и уходит за Малобудищанский лес. И спалили конструкцию, в дыму не увидев ни зги. Кто знал, что паровоз эту тьму растревожит? «У него, – писал Маркс, – было в сущности две ноги, которые он попеременно поднимал, как лошадь.» 51.3. Ягнёнок рассказывает о распре двух братьев, которые пытались поймать его для жертвоприношения, и о том, как родился нож Казалось, неба поперёк шли ординарные скоты, крутя ухмылками хвосты, и чаяли уснуть. Пастух меж них похож на поплавок, нанизанный на чистый дух. Варилась тонна комарья и каждая из единиц мир обегала вдоль границ, их сумма жгла пружиной шерсть, мне было больно. Думал я: есть ангел и контрангел есть, чьи чёрно-белые ряды, как в упаковке для яиц, и, с точки зрения овец, они выносливее всех и неделимы. Завиты галактики – их яркий мех. Я убегал от них, родных, в скачке мой пыл – угольник сил, в скачке я сахаром застыл, растаял и возник, паря, я знал, что изо всех моих ног не получится ружья. Бег, из чего была земля? как два рельефа на одной стене, они гнались стеной за мной, о, их синхронный рёв проснувшихся в крапиве. Я расслабился в тени врагов. За степью пролегал каньон: скала, обрыв, скала, обрыв. На скалах жил десяток трав, висел на бурых корешках травинок в пропастях озон в каких-то призрачных мешках. Из-за луны и мимо нас катился весь в слезах клубок простых колючек. Я залёг. Они – искать! От сих до сих. Но друг на друге взгляд увяз преследователей моих. Открылся чудный разворот земных осей, я заскользил вдоль смерти, словно вдоль перил в зоосаду вокруг оград, где спал сверхслива-бегемот и сливу ел под смех солдат. Масштаб менялся наугад. Мой Боже, ты не есть часы. Я есмь не для колбасы, история – не след во мглу. Зачем вцепился в брата брат, дай им двуручную пилу! Сближаются. Взаимен слух. И шаг. Мерцают кулаки. Как проволочные мотки, концы друг в друге ищут. Вящ удар был брата брату в пах, вспых! – над вознёй взлетела вещь. Та вещь была разделена в пропорции, примерно, пять к двум, что поменьше – рукоять, побольше – лезвие; соврёшь, сказав: длина, ещё длина… Спина подсказывает: нож, ножа, ножу, ножом, ноже. В проёме занавеса клин так разбегается в экран, как нож обнял бы небеса. Он здесь, и – нет его уже. Но это принцип колеса. Вслед за блуждающим ножом уходит человек-магнит. Нож! оглянись! Моих копыт раздвоенных печать в кружке Земли. Ночь. Воздух пережжён. Душа на подкидной доске. 1.4. Первое деловое отступление, написанное в моём саду, расположенном на поле Полтавской битвы
Ребёнки – зайцеобразны: снизу два зуба, а щёки! Так же и зайцы — детоподобны. Злобны зайцы и непредсказуемы, словно осколки серы чиркнувшей спички. Впереди мотоцикла и сзади – прыг-скок! – живые кавычки! После октябрьских праздников по вечерам они сигают в мой сад, наисмелейший проводку перегрызает и, сам чернея, отключает свет. Я ж защищаю саженец северного синапа от их аппетита в одиночестве полном, где нету иллюзий единства и авторитета, и сколько-то старых привычек не противоречат всякой новой привычке. Я покупаю в хозмаге мешок мышеловок – розовые дощечки с железным креплением, как сандалия Ахиллеса, – где пятка мифологическая, там у меня для приманки насажен колбасный кружок. А на заре обхожу мышеловки – попадаются бабочки и полёвки и неизвестного вида зверьки типа гармошки в роговой окантовке. Всем грызунам я горло перерезаю и вешаю их над ведром головой вниз, чтобы добыть множитель косоухого страха – кровь крыс. Скисшую кровь я известью осветляю и побелочной щёткой мажу остовы и скелетные ветви погуще, так, чтоб стекало с коры. В сумерках заячье стадо вкруг сада лежит, являя сомнений бугры, — да! – ни один из них не пойдёт хоть за билет в новый Ноев ковчег через ограду – столь щепетилен и подавлен мой враг. Ножницы-уши подняли и плачут, а я в жизни не видел зайца и крысу в обнимку! Я же падаю в кресло-качалку листать руководство по садоводству, днём тепло ещё и ужи – змеями здесь их не называют — миллионы км проползают под солнцем, не сходя с места, вот они на пригорке царят и, когда я их вижу, внезапно, словно чулок ледяной мне надевают – это хвощёвое чувство. Ух! Книгу читать, думать или вспоминать, а я выбираю – смотреть! Сразу я забываю зайцев осадных и яблоню, я забываю того, кого вижу. Что это в небе трепещет леса повыше и солнца пониже? В этом краю, где женщины до облаков и прозрачны, зрю ли я позвонок, что напротив пупа, и золотое меж них расстояние, линию, нить, на какой раздувается жизнь на хромосомах, как на прищепках – X, Y… Вдруг отстегнётся и по земле волочится краем, как пододеяльник пустой, психика чья-то – на то воля Господня. Там образуются души и бегут в дождевиках, как стрекозах — мальчишка-кислород и девочка-глюкоза. вернутьсяСм. памятник Шевченко в Полтаве, автор – Кавалеридзе. Он похож на гору летящих друг с дружки тележек, чей суммарный вектор упирается в нуль, и скатиться, поборов мёртвую точку, тележка не может. Смыслы пересекаются и в том, что пушка вводит, а памятник – выводит целые нации из мёртвой точки, – я её называю мушкой, или – во втором случае – чистой гравитацией. вернутьсяМаркс К. Капитал. Партиздат, 1936, т. 1, с. 311. |
