6. Бумажный змей Горячий ветер, ноющая корда, распатланный сигнальный змей плывёт оконницей Иерихона. Червлёная верёвка вслед за ней. Дыхательный, его перегородки скрывают слабоумных и слепых, что склеивают робкие коробки и щёки ветра впихивают в них. Тяну за тихую гипотенузу, то растаращен змей, то уплощён, просачиваясь вверх от шлюза к шлюзу, парсек проныривая и эон. Ютится в целом небе и томится, гребя лопатками к себе и от себя. Квадрат миллиметровки в единицы объёма ощупью переведя. Артачится, когда навстречу с тучи к нему спускается иная рать. И время набирается на зубчик, когда ты знаешь: первым не стрелять. С хвостом окольным вдоль всего Китая, он прост мучительно: бумага, рейки, клей. Он в перспективе – дама с горностаем, Прямясь от неги маленьких когтей. Вперед себя выстраивая ширмы, он пробирался через тайный лаз в прибежища убивших по ошибке, поверх охранников и мимо нас. Румфиус1 Мы живём в дни, когда вспоминается мрачная игрушка, – ослик, выпускающий из суставов оси и хорды, нежные стебли, их можно сжевать, перекусывая узелки. У него образуются две челюсти на вращающейся морде. Постамент, на котором он держится, – не шприц, но снизу надавишь, и он валится, как бруски в городки. Мы читали о хлябях, но не подозревали, что горизонт настолько расшатан. Земля бугрится, давит снизу на постаменты, словно ожили бурлаки подземных дюн. В школе направишь лупу на инсекта, и он улетал, не приходя к прежним масштабам. Над угольной кучей таращилась пара молекул, и мы узнавали ноздрями: юг. Кто-то из нас положил фотокамеру на ночь навзничь, объективом в небо, стеречь планеты. И воздушный шар застрял в сужающемся кверху колодце каменного двора. Этот снимок сделала земля, теснящая постаменты. …Когда пуговицу на тебе пришивают, закуси нитку, чтобы в памяти не осталась дыра. И стали являться посланники в кинотеатрах, гимнастических залах и офисах. Бестелесные, ощупью, шепотом они обещали связать ли, соединить… Так ослепший классификатор Румфиус на индонезийском острове гладил сухих чудовищ и нанизывал их на нить. Постепенно все чада пучины предстали ему исполином из канувшего завета (в акватории этой же рухнул – вниз подбородком и руки по швам — Люцифер), заполняющимся стадионом, где на входе обшаривают у турникета. Рыбы пунцовые, как на ветру в мармеладных сутанах. Размытые старты Натуры. Сечения сфер. Землетрясение в бухте Цэ
Утром обрушилась палатка на меня, и я ощутил: ландшафт передернулся, как хохлаткина голова. Под ногой пресмыкался песок, таз с водой перелетел меня наискосок, переступил меня мой сапог, другой – примеряла степь, тошнило меня, так что я ослеп, где витала та мысленная опора, вокруг которой меня мотало? Из-за горизонта блеснул неизвестный город и его не стало. Я увидел – двое лежат в лощине на рыхлой тине в тени, лопатки сильные у мужчины, у нее – коралловые ступни, с кузнечиком схожи они сообща, который сидит в золотистой яме, он в ней времена заблуждал, трепеща, энергия расходилась кругами. Кузнечик с женскими ногами. Отвернувшись, я ждал. Цепенели пески. Ржавели расцепленные товарняки. Облака крутились, как желваки, шла чистая сила в прибрежной зоне, и снова рвала себя на куски мантия Европы – м.б., Полоний за ней укрылся? – шарах! – укол! Где я? А на месте лощины – холм. Земля – конусообразна и оставлена на острие, острие скользит по змее, надежда напрасна. Товарняки, словно скорость набирая, на месте приплясывали в тупике, а две молекулярных двойных спирали в людей играли невдалеке. Пошёл я в сторону от самозабвенной четы, но через несколько сот метров поймал я трепет, достигший моей пяты, и вспомнилось слово rabbit. И от чарующего трепетания лучилась, будто кино, утраченная среда обитания, звенело утерянное звено между нами и низшими: трепетал Грозный, примиряя Ламарка с ящерами, трепетал воздух, примиряя нас с вакуумом, Аввакума с Никоном, валуны, словно клапаны, трепетали. Как монокино проламывается в стерео, в трепете аппарата новая координата нашаривала утерянное. Открылись дороги зрения запутанные, как грибницы, я достиг изменения, насколько мог измениться. Я мог бы слямзить Америку — бык с головой овальной — а мог бы стать искрой беленькой меж молотом и наковальней. Открылись такие ножницы меж временам и пространством, что я превзошел возможности всякого самозванства — смыкая собой предметы, я стал средой обитания зрения всей планеты. Трепетание, трепетание… На бледных холмах азовья лучились мои кумиры, трепетали в зазоре мира и антимира. Подруги и педагоги, они псалмы бормотали, тренеры буги-вуги, гортани их трепетали: «Распадутся печати, вспыхнут наши кровати, птица окликнет трижды, останемся неподвижны, как под новокаином на хрупкой игле. Господи, помоги нам устоять на земле». Моречко – паутинка, ходящая на иголках, — немножечко поутихло, капельку поумолкло. И хорда зрения мне протянула вновь ту трепещущую чету, уже совпадающую с тенью стула, качающегося на свету лампы, заборматывающейся от ветра… А когда рассеялись чары, толчки улеглись, и циклон утих, я снова увидел их — бредущую немолодую пару, то ли боги неканонические, то ли таблицы анатомические… Ветер выгнул весла из их брезентовых брюк и отплыл на юг. вернутьсяГеорг Румфиус, немецкий натуралист, ум. в 1702 г. на острове Амбон Индонезийского архипелага. (Здесь и далее примечания автора). |
