Из города Как вариант унижает свой вид предыдущий, эти холмы заслоняют чем ближе, тем гуще столик в тени, где моё заглядение пьёт кофе, не зная, какие толпятся попытки перемахнуть мурашиную бритву открытки — через сетчатку и – за элеватор и порт. Раньше, чем выйти из города, я бы хотел выбрать в округе не хмелем рогатую точку, но чтобы разом увидеть дворец и костёл, взлёт на Андреевском спуске, и поодиночке — всех; чтоб гостиница свежая глазу была, дух мой на время к себе, как пинцетом, брала. Шкаф платяной отворяет свои караул-створки, валятся шмотки, их души в ушке у иголки давятся – шубы грызутся и душат пиджак, фауна поз человечьих – другдружкина пища! — воет буран барахла, я покину жилище, город тряпичный затягивая, как рюкзак. Глаз открываю – будильник зарос коноплёй, в мухе точнейшей удвоен холодный шурупчик, на полировке в холодном огне переплёт книги святой, забываю очнуться, мой копчик весь в ассирийских династиях, как бигуди, я над собою маячу: встань и ходи! Я надеваю пиджак с донжуанским подгоном, золотовекая лень ноготком, не глаголом сразу отводит мне место в предметном ряду: крылышком пыли и жгутиком между сосисок, чем бы еще? – я бы кальцием в веточке высох, тоже мне, бегство, – слабея пружиной в меду! Тотчас в районе, чья слава была от садов, где под горой накопились отстойные тыщи, переварили преграду две чёрных грязищи — жижа грунтовая с мутью закисших прудов, смесь шевельнулась и выбросила пузыри. Села гора парашютом, вдохнувшим земли. Грязь подбирает Крупицу, Столбы, Человека, можно идти, если только подошвами кверху… Был ли здесь город великий? – он был, но иссяк. Дух созидания разве летает над грязью? Как завещание гоголевское – с боязни вспомнить себя под землёй, – начинается всяк перед лавиной, но ты, растворительница брачных колец и бубнилка своих воплощений, хочешь – в любом из бегущих (по белому щебню, к речке, на лодках и вплавь) ты найдёшь близнеца, чтобы спастись. Ты бежишь по веранде витой. Ты же актриса, ты можешь быть городом, стой! В домах для престарелых… В домах для престарелых широких и проточных, где вина труднодоступна, зато небытия – как бодяги, чифир вынимает горло и на ста цепочках подвешивает, а сердце заворачивает в бумагу. Пусть грунт вырезает у меня под подошвами мрачащая евстахиевы трубы невесомость, пусть выворачивает меня лицом к прошлому, а горбом к будущему современная бездомность! Карамельная бабочка мимо номерной койки ползёт 67 минут от распятия к иконе, за окном пышный котлован райской пристройки, им бы впору подумать о взаимной погоне. Пока летишь на нежных, чайных охапках, видишь, как предметы терпят крах, уничтожаясь, словно шайки в схватках, и – среди пропастей и взвесей дыбится рак. Тоннели рачьи проворней, чем бензин на солнце и не наблюдаемы. А в голове рака есть всё, что за её пределами. Порциями человека он входит в человека и драться не переучивается, отвечая на наркоз — наркозом. Лепестковой аркой расставляет хвост. Сколько лепета, угроз! Как был я лютым подростком, кривлякой! Старик ходит к старику за чаем в гости, в комковатой слепоте такое старание, собраны следы любимой, как фасоль в горстку, где-то валяется счётчик молчания, дудка визжания! Рвут кверху твердь простые щипцы и костёлы, и я пытался чудом, даже молвой, но вызвал банный смех и детские уколы. Нас размешивает телевизор, как песок со смолой. Чёрная свинка
1 Яйцо на дне белоснежной посудины как бы ждёт поворота. Тишина наполняет разбег этих бедных оттенков. Я напрягаю всю свою незаметность будущего охотника: на чёрную свинку идёт охота. Чёрная свинка – умалишенка. Острая морда типичного чёрного зонтика. 2 Утренний свет отжимается от половиц крестиками пылинок. Завтрак закончен, и я запираюсь на ключ в облаке напряжённой свободы. Цель соблазнительна так, будто я оседлал воздушную яму. Как взгляд следящего за рулеткой, быстрое рыльце у чёрных свинок. Богини пещер и погашенных фар – той же породы. Тихо она семенит, словно капелька крови, чернея, ползёт по блестяшему хрому. 3 Чёрная свинка – пуп слепоты в воздухе хвастовства, расшитом павлинами. Луну в квадратуре с Ураном она презирает, зато запросто ходит с Солнцам в одном тригоне. Пропускай её всюду – она хочет ловиться! Вы должны оказаться друг к другу спинами. Во время такой погони время может остановиться. 4 Я её ставил бы выше днепровских круч. Я бы её выгуливал только в красных гвоздиках. Её полюбил бы чуткий Эмиль Золя. Цирцея моей одиссеи, чур меня, чур! Её приветствуют армии стран полудиких, где я живу без календаря. |
