Горбун Ты сплёл себе гамак из яда слежения своей спиной за перепрятываньем взгляда одной насмешницы к другой. А под горбом возможна полость где небозём на колесе, где резали б за пятипалость надменную, но слепы все. Жужелка3 Находим её на любых путях пересмешницей перелива, букетом груш, замёрзших в когтях температурного срыва. И сняли свет с неё, как персты, и убедились: парит жужелка между шести направлений, молитв, сказанных в ледовитый сезон сгоряча, а теперь она вымогает из нас закон подобья своих петель. И контур блуждает её, свиреп, йодистая кайма, отверстий хватило бы на свирель, но для звука – тюрьма! Точнее, гуляка, свисти, обходя сей безъязыкий зев, он бульбы и пики вперил в тебя, теряющего рельеф! Так искривляет бутылку вино невыпитое, когда застолье взмывает, сцепясь винтом, и путает провода. Казалось, твари всея земли глотнули один крючок, уснули – башенками заросли, очнулись в мелу трущоб, складских времянок, посадок, мглы печей в желтковом дыму, попарно – за спинами скифских глыб, в небе – по одному! Бессмертник У них рассержены затылки. Бессмертник – соска всякой веры. Их два передо мной. Затычки дна атмосферы. Подкрашен венчик. Он пунцовый. И сразу вправленная точность серёдки в церемонный цоколь вменяет зрителю дотошность. Что – самолётик за окошком в неровностях стекла рывками бессмертник огибая? Сошка, клочок ума за облаками! Цветок: не цепок, не занозист, как будто в ледяном орехе рулетку, распыляя, носит ничто без никакой помехи. Но с кнопок обрывая карты, которые чертил Коперник, и в них завёртывая Тартар, себя копирует бессмертник. Он явственен над гробом грубо. В нём смерть заклинила, как дверца. Двуспинный. Коротко двугубый. Стерня судеб. Рассада сердца. Тренога
На мостовой, куда свисают магазины, лежит тренога и, обнявшись сладко, лежат зверёк нездешний и перчатка на чёрных стёклах выбитой витрины. Сплетая прутья, расширяется тренога и соловей, что круче стеклореза и мягче газа, заключён без срока в кривящуюся клетку из железа. Но может быть, впотьмах и малого удара достаточно, чтоб, выпрямившись резко, тремя перстами щёлкнула железка и напряглась влюблённых пугал пара. Пустыня Я никогда не жил в пустыне, напоминающей край воронки с кочующей дыркой. Какие простые виды, их грузные перевороты вокруг скорпиона, двойной змеи; кажется, что и добавить нечего к петлям начал. Подёргивания земли стряхивают контур со встречного. Сцена из спектакля Когда, бальзамируясь гримом, ты полуодетая думаешь, как взорвать этот театр подпольный, больше всего раздражает лампа дневного света и самопал тяжёлый, почему-то двуствольный. Плащ надеваешь военный – чтоб тебя не узнали — палевый, с капюшоном, а нужно – обычный, чёрный; скользнёт стеклянною глыбой удивление в зале: нету тебя на сцене – это всего запрещённей! Убитая шприцем в затылок, лежишь в хвощах заморозки — играешь ты до бесчувствия! – и знаешь: твоя отвага для подростков – снотворна, потому что нега — первая бесконечность, как запах земли в причёске. Актёры движутся дальше, будто твоя причуда не от мира сего – так и должно быть в пьесе. Твой голос целует с последних кресел пьянчуга, отталкиваясь, взлетая, сыплясь, как снег на рельсы… Пётр Скажу, что между камнем и водой червяк есть промежуток жути. Кроме червяк – отрезок времени и крови. Не тонет нож, как тонет голос мой. А вешний воздух скроен без гвоздя, и пыль скрутив в горящие девятки, как честь чужую бросит на лопатки, прицельным духом своды обведя. Мария, пятен нету на тебе, меня ж давно литая студит ересь, и я на крест дарёный не надеюсь, а вознесусь, как копоть по трубе. Крик петушиный виснет, как серьга тяжёлая, внезапная. Играют костры на грубых лирах. Замолкают кружки старух и воинов стога. Что обсуждали пять минут назад? Зачем случайной медью похвалялись, зачем в медведей чёрных обращались и вверх чадящим зеркалом летят? |
