Михаил Ракоци

Герман Мартелл жил еще в те времена, когда над франками правили Меровинги, и был одним из самых старых высших Европы. И самых эксцентричных, как и его племянник Луи. Выражалось это, правда, немного иначе. Герман жил в склепе. Конечно, склеп был просторен, а высшие не особо страдают от холода, но зачем селиться на кладбище, если можно спать в мягкой кровати, наслаждаться прекрасными видами Елисейских полей, и наслаждаться всеми ночными удовольствиями Парижа? Даже Михаил, не будучи сибаритом, не слишком понимал странность Мартелла.

Хотя, когда то и у Германа был свой дом. Возможно, он со смертью жены просто не смог в нем жить.

Герман почесал свалявшуюся бороду, поправил шляпу с огромными свисающими полями, укрывающими его от солнечного света, и уточнил у Михаила:

— Ну что, идем в банк? Тот, на Риволи, ещё стоит?

— Да. Когда вы последний раз выходили на улицу, Герман? — спросил Ракоци, стараясь не морщить нос. От самого Германа не пахло, но вот его одежда, пыльная и грязная, воняла крысами и землей.

— Не помню, — пожал плечами старик. — Имеет значение?

Высшие практически не стареют. Точнее, очень медленно. Если бы Мартелл следил за собой, питаясь достаточно и регулярно, то выглядел бы не старше пятидесяти. Вместо этого казалось, что он вот-вот — и развалится. На первый взгляд. Двигался он с удивительной прытью, да и глаза были слишком ясными для старика. Сейчас он с любопытством и без всякого стеснения разглядывал прохожих, а то и останавливался у кофеен и рестораций, пялясь на посетителей через стекло.

— Богато живут ныне парижане. Хотя эти тарахтящие повозки без лошадей мне нравятся.

— К этому быстро привыкаешь. Герман, стоит переодеться и привести себя в порядок. В таком виде вас могут не пустить в банк.

— Заглянем в термы? — оживился высший. — Не знаешь, у смертных ещё принято мыться совместно?

— Боюсь, смертные в этом веке более скромны. И мужчины, и женщины. Нам стоит поторопиться, чтобы успеть до закрытия банка.

— Банк — только начало. Мне нужно проверить счета, забрать бумаги и получить координаты тех, кто наследовал дело моих старых партнеров. А затем у нас будет целая ночь, чтобы наведаться к этим важным месье в гости, и похлопотать о твоей матери. Хотя вижу, ты торопишься вернуться к своей девочке, — Мартелл искоса посмотрел на Михаила. — Не беспокойся. Луи можно доверять. Мальчишка лишь выглядит беспечным.

— По мне так заметно? Что я думаю о ней?

— Память у меня уже не та, но те дни, в которых я встретил и полюбил мою милую Абель — я помню, будто это было вчера. Легко узнать в тебе себя тогдашнего.

Михаил не привык говорить о чувствах, это был уделом женщин и поэтов, но сомнения так долго раздирали его сердце, что вопрос просто сорвался с его губ:

— Как это возможно? Что однажды все меняется вот так вот, лишь из-за смертной женщины? Я видел их столько, и стольких держал в объятиях… Любая из них легко заменяла другую. А сейчас мне кажется, что даже величие королев и княгинь бледнеет перед провинциальной девчонкой.

— Что блеск драгоценностей и корон, когда видишь улыбку любимой?

— Мне не улыбаются, — сказал Ракоци. — Меня ненавидят.

Прозвучало это гораздо жалобнее, чем он хотел.

— Ну а что ты хотел? Отобрать всё у смертной, и предъявить ей себя прекрасного? Со всеми своими деньгами, властью, родовитостью… Ну чего ты морщишься! Хоть пытался узнать её поближе?

— Я знаю всё о семье, работе и учёбе Клэр. Знаю о том, что у неё слабый желудок. И вообще ужасное здоровье. Только за последние три месяца она дважды простывала. Живи она лет двести назад, то до своих лет бы даже не дожила, — проворчал Михаил.

— А то, что любит? Как ей нравиться проводить вечера, какими людьми восхищается, а кого презирает?

— Когда бы успел? Она убегала, я догонял, — пожал плечами Ракоци. — Иногда наблюдал издалека. Или пока спит. А все разговоры оборачивались кошмаром. Или моими запачканными ботинками. Звучит странно, понимаю. Но я всё же как-то умудрился влюбиться, пусть всё шло не так, как должно было.

— Кто сказал, что любовь должна быть всегда прекрасна и идеальна? — Герман взял с прилавка уличного торговца печеное яблоко и сунул ему серебряный. — Веками сладкоголосые певцы пытались убедить всех, что к возлюбленной стоит относиться как к богине, и что нет более возвышенного и сладкого чувства, чем любовь. Даже страдания превозносили. Глупцы. Будто бренчание под окнами и лобызание рук имеет какой-то смысл.

— А что имеет? Терпение? Вера?

— Крепкие нервы и чувство юмора. И… что с тобой происходит, когда ты смотришь на неё?

— Я чувствую, что ни прошлое, ни будущее не имеет значение, когда рядом Клэр. Чувствую тепло. Вот здесь вот, — Михаил прижал ладонь к груди. — А ещё — удивительное спокойствие где-то глубоко внутри, даже когда я злюсь на неё.

— Да, понимаю, о чём ты. Только ради этого и стоит однажды полюбить.

— Даже если это не взаимно?

— Тем более, если это не взаимно. Почему бы тебе перестать требовать от своей смертной взаимности, а от отношений — идеальной гармонии, и просто не поделиться тем теплом и спокойствием, которое возникло в твоей жизни благодаря ей? Жадничаешь, что ли? — ехидно спросил Герман. — Ладно, со временем поймёшь и научишься. Слушай, а при термах все еще работают брадобреи?

Почти наступил рассвет, когда Ракоци и Мартелл наконец вышли на того, кто мог повлиять на судьбу Истван. Довольно легко, что не могло не наводить на подозрения. Эту встречу желали не только они.

Великий магистр ложи оказался не так стар, как думалось Михаилу. Эжен Лилль едва перешагнул пятый десяток. Невысокий, полноватый, глава братства Орлеанского казался скорее чиновником мелкого ранга, а не влиятельнейшим человеком Франции.

— Мне позвонил среди ночи сначала министр внутренних дел, а затем сам президент, требуя, чтобы я наконец уладил разногласия между нами, — спокойно, совсем без эмоций сказал магистр, приглашая высших присесть в кресла напротив своего стола. Большинство тех, кто знал о высших, опасались приглашать их к себе в дом. Магистр больше полагался на охрану, чем на суеверие, согласно которому вампиры не могли попасть в дом без приглашения. — Один истерично сообщил мне, что вы грозились обвалить Банк Франции, а другой — что мы получим русских в качестве врагов, если не пойдём на сделку.

— Вы не верите, что мы на это способны, мессе Лилль? — спросил Мартелл, причесанный и побритый, но так и не снявший свою нелепую шляпу, украшенную веточками и облезлыми вороньими перьями.

— Почему же? Верю. Но благо человечества выше блага страны. Даже если президент потребует выдать вам Истван Ракоци, я ведь всегда могу сказать, что слишком поздно и она уже мертва. Подохла от голода, например. Не можем же мы позволять кому-то пить человеческую кровь? Это совершенно нецивилизованно.

Губы Михаила дернулись, будто он пытался сдержать оскал, но он предпочел промолчать. Герман имел больший опыт в общении с людьми вроде Великого магистра.

— Разве для человечества есть угроза, месье Лилль? — склонил голову к плечу Герман. — Это лишь одна высшая. Которую мы обещаем забрать из Франции и держать подальше от ложи. И так же мы компенсируем все… потери. Соглашайтесь. Было бы неразумно продолжить рознь между нами. Ведь если казните Истван… как вы уже сделали это несколько лет назад с одной из наших сестер в Париже, а до этого с Дмитрием, мы просто уйдем в тень. Исчезнем. Но перед этим разрушим всё, что можно, и уничтожим вашу ложу. И всех кто в ней состоит.

— Вампиры знаю только язык насилия?

— Не мы первые начали говорить на этом языке. И как видите, сегодня мы пришли, чтобы договориться. Но что нужно тому, кто отказывается от денег, не хочет большей власти, чем у него есть, и не боится потерять положение? Полагаю, то, в чём вынуждаетесь… что-то очень личное? — Герман поддался вперед, будто пытаясь понять, что скрывается за почти мертвенным спокойствием масона. — У вас глаза человека, который сильно страдает, но вы сами не кажетесь смертельно больным. Это другая боль. Мучащая вашу душу. Кто? Жена, кто-то из детей?