Я не знал, кто я, в том числе и потому, что я не знал, как мне привычно двигаться и покоиться, дышать и жевать, в какой позе я размышляю, как мое тело проживает возмущение или радость, усталость, боль, наслаждение…

Мне ведь именно потому и пришла в голову мысль о том, что я – кто-то не тот, кто был здесь вчера. Именно потому, что тело не знало, как ему быть со мной.

Человек – как будто собрание движений во всей тонкости оттенков и особенностей. И эти оттенки и особенности движений соответствуют оттенкам и особенностям переживаемых человеком чувств, рождаемых его разумом мыслей. Это как вдох и выдох, этот как шаг левой ногой – и следом – правой. Тело и душа танцуют друг с другом как старые партнеры, в согласии и в ладу, улавливая на лету малейший намек на движение, передавая и поддерживая импульсы друг друга. Тело и душа всегда танцуют друг с другом…

В то утро оказалось, что мои танцоры из разных пар – и танцуют разные танцы.

Это испугало… их обоих? Меня? А кем я был теперь?

С тех пор прошло двадцать лет. Я многого не помню – слишком давно и болезненно это было, со временем что-то стерлось само собой, что-то – стерто, замазано, как страшный рисунок на стене, чтобы не бояться жить в этой комнате… Но те первые дни, когда я пытался понять, кто же это такой – я, остались в памяти одновременно очень четко: острым переживанием потерянности и неуюта, – и совершенно размыто: я не помню, чем я занимался, куда ходил, с кем разговаривал… Только несколько моментов, как солнечные зайчики, кружат в этой мгле. Я помню голубой сарафан из марлевки, надетый на мне, я помню обрывки из того утра – табуретку, сахарницу, книгу возле подушки. Помню разговор со старой подругой, как я пытаюсь ей объяснить, что со мной происходит, и не нахожу слов. Похоже, у нас вообще нет подходящих слов для описания такого опыта.

Голубой сарафан, оранжевые сандалии, лето, я хожу на работу и готовлю там счета и накладные, и я же непрестанно снедаем тревогой и растерянностью. Я стал ее снедью, ее пищей.

На самом деле непонятно, должен ли я говорить о себе в том времени – безвременье, скорее, – в женском роде или в мужском. Наверное, если бы рассказывала она, то говорила бы в женском. Но рассказываю я, и этот кусок времени, по сути – ничейный, я признал своим. А мой род – мужской. Но даже это не сразу стало мне понятно.

Она играла. Не была ролевиком – о таких в нашем городе тогда и не слышали, а если и слышали, то уж точно не она и не кто-то из ее знакомых, в общем, она просто играла всю жизнь, это был ее способ рассказывать истории. У нее всегда была подруга, с которой можно было играть. Когда-то очень давно, классе в четвертом-пятом, они лепили человечков из пластилина и упоенно сочиняли истории про них, которые тут же и разыгрывали на ступеньках крыльца, выходившего в старый сад, – та подруга приезжала на лето к бабушке, а бабушка жила в особняке еще довоенной немецкой постройки, разделенном на квартиры. Потом подруга повзрослела и перестала интересоваться играми в других человеков, но после недолгого одиночества нашлась девочка из параллельного класса, которой было интересно играть. Уже без пластилина, самими собой, они разыгрывали истории с героями из прочитанных книг или в мире прочитанных книг, просмотренных фильмов, уходя всё дальше и дальше от оригинала. Потом они стали придумывать собственные города и страны, немного похожие на настоящие, но как будто существующие в параллельном мире. И в этих городах и странах они проживали жизни, устраивали перевороты, плели интриги, ловили преступников и сочиняли трогательные и невероятные истории про любовь.

Со временем – и с возрастом – в жизни появилось слишком много взрослых тягот и забот, чтобы предаваться этим играм с прежним пылом и постоянством. Но всё же и в тридцать лет им иногда удавалось урвать клочок времени и рассказать друг другу невероятную историю о жизни и смерти. Их герои и героини были прекрасны и отважны, ни в каком кино такого не покажут, и ни в каком кино невозможно направлять сюжет так, как тебе нравится, высказывать то, что наболело, выбирать самую подходящую форму для этого высказывания – и тут же ее воплощать. Это был мир на двоих, богатый, яркий, нереальный. И в нем было полно восхитительных персонажей, которыми было головокружительно прекрасно побыть.

Поэтому естественно, что, когда я пытался нащупать какого-нибудь себя или хоть кого-то в образовавшемся разломе, я стал думать о тех персонажах, вспоминать героев ближайших игр и прикладывать их к себе – вдруг совпадет? Некоторые из них были очень прилипчивыми, особенно те, которые больше всего нравились, в них увлекательно и страстно игралось годами. Мало ли… А вдруг она просто застряла в ком-то из них?

Нет, ни один не подошел. И ни одна не подошла. Они все были – какие-то, каждый со своим эмоциональным фоном, со своей осанкой, манерами, они были определенные личности, как персонажи в кино, или в книге, или как роль в театре: одного с другим не спутаешь даже и без грима.

Я определенно тоже был «какой-то», поскольку чувствовал, что чужое «какое-то» мне не подходит. Я был какой-то еще. Я был кто-то другой.

Я помню, она когда-то читала книгу, в которой рассказывалось о человеке, тайно вернувшемся в родную страну, когда там был у власти фашистский режим. Пропаганда рассказывала сказки об экономическом подъеме и национальном согласии. Герой книги был режиссер, он хотел снять фильм о том, как на самом деле живется людям. Но он был достаточно известен до переворота, его могли узнать на улице. Он отрастил бороду, изменил манеру одеваться. Люди, помогавшие ему подготовиться к поездке, дали такой совет. Если встретишь на улице знакомого, ни в коем случае нельзя разворачиваться и уходить. Борода, измененная прическа, очки, другая одежда достаточно маскируют тебя. Но если ты повернешься к человеку спиной, спрячешь от него лицо – останешься только ты и твоя осанка, твоя походка. Тебя узнают.

Вот в то утро я, кто бы я ни был, встретил себя – и не узнал. Это была не моя спина, не моя осанка. И походка была не моя. И самое страшное: я не знал, какая должна быть моя. Я не знал, какой я.

Я не знал, кто я есть.

Однажды друг, которому он попытался рассказать свою историю, задал ему вопрос.

Знаешь, сказал друг, бывает, что просто душа ловит чужую волну, чужие воспоминания. И видит их – то, что видел когда-то тот человек, то, что он слышал, чувствовал и знал. Как ты можешь знать, что это вот, эти как бы твои воспоминания – это именно ты, а не чужая, потерянная в пространстве и времени память?

Да никак он не может знать.

«Ритуал «возвращения души» присутствует в шаманской картине мира. Вот молитва для возвращения души, так созвучная мифу о Деметре и Коре: «Мать, один из твоих детей хочет вернуться домой. Помоги мне принести его назад к тебе, чтобы он мог занять то место на земле, что принадлежит ему по праву». И как знакомо оказывается то, что пишет в своей книге Сандра Ингерман:

«Сегодня нередко оказывается, что к утрате души привели такие травмы, как инцест, изнасилование, потеря любимого человека, хирургическое вмешательство, катастрофа, болезнь, выкидыш, аборт, стресс, пережитый в бою, или пагубная привычка.

Основная предпосылка здесь такова: когда мы получаем травму, часть нашей витальной сущности отделяется, чтобы выжить в этом испытании, спасаясь бегством от невыносимой боли… Утрату души вызывает именно то, что данный человек воспринимает как травму, даже если кто-то другой не видит в этом событии ничего травмирующего».

В современной неошаманской картине мира шаман помогает человеку найти и вернуть потерянную часть души. В этом его роль подобна миссии Гермеса в древнегреческом мифе. Основная, осознанная и развивавшаяся в течение жизни часть души подобна матери-Деметре, воссоединяющейся наконец со своим чадом. Папа-Зевс в этом мифе напоминает сознание и волю, решимость осознать, что «что-то не так», и пойти на достаточно необычный для нашего общества ритуал. А в конце этого обряда участники группы, если они есть, или друзья клиента говорят ему, обращаясь к этой возвращенной части: «Добро пожаловать домой!»».