Он стал думать, как всё это можно объяснить с точки зрения привычной, позитивистской и рациональной картины мира, с точки зрения психологии. Например, это может быть символическое отражение пережитых в детстве травм. Существует так много рассказов о вытесненных воспоминаниях. Например, о сексуальном насилии в детстве. Ну и что, что он не помнит об этом; и не должен помнить, в том и фокус. Оно было, но вытеснено в бессознательное – и оттуда напоминает о себе такими причудливыми образами. Он стал думать о ее детстве. Вспомнил подвал дома, в котором они жили до ее первого класса, где соседский мальчик Павлик, «плохой» и «хулиган», того же детсадовского возраста или чуть постарше, показывал им с подружкой пипиську. Еще? Еще всех детей во дворе пугали бабаем, живущим в этом подвале. Это были даже не подвалы, а проходы под каждым подъездом, ступенек пять вниз и столько же наверх, пробежать по узкому коридору, где уличный свет доставал почти до середины с обеих сторон. Там постоянно бегали дети с одной стороны двора на другую, а взрослые пугали их бабаем, и никто из детей не знал, что это за бабай такой, вот и не боялись. Лу вспомнил, как она спрыгнула с крыши сарайки или гаража в высокую траву, босиком, а там лежал железный обруч от бочки.

Тогда мама и брала ее с собой на работу, в научно-исследовательский институт, потому что в садик ребенка с перевязанными ступнями не отправишь. Там было интересно: аквариумы и чучела рыб, модели научных кораблей, картины, микроскопы и бинокуляры, в которые можно было заглядывать, книги с цветными картинками, на которых были изображены радиолярии и «португальские кораблики».

Потом он вспомнил, как ходил на работу в это же здание уже взрослый, после перестройки, когда многие помещения были сданы в аренду разным не очень крупным коммерческим фирмам. Вспомнил, что это было лет восемь назад. Вспомнил, что тогда на нем был тот же ремень, что и сейчас, и этот ремень подарила сестра. В Харькове. Где он вспомнил, что он не «жила девочка, оказалась мальчиком», а что он кто-то другой, который не был здесь, а потом стал.

И тут же его опять скрутило страхом, ужасом, неотвратимостью.

Он завел руки за спинку стула и накрест схватился за планки. Вжался в спинку, насколько возможно, как будто пытаясь отстраниться от чего-то ужасного, мучительного. Так он сидел, следил глазами за «отверткой», изо всех сил старался не потерять ее, понимал, что находится здесь и сейчас. Но тело как будто было в другом месте и переживало другие события. И он наблюдал за телом, позволяя ему делать то, что оно делает.

Потом тело расслабилось, и он обвис на стуле. Обвис совершенно, не наклонился, а именно обмяк и повис. Но только то, что выше локтей. Он по-прежнему держал руки за спинкой стула. В голове плыл обморочный туман. Он осознавал, что находится здесь, в кабинете М., в безопасности. Но не мог стряхнуть обернувший его морок, цепкий, затягивающий. М. несколько раз окликнула его, он заставил себя пошевелиться – и так освободился от наваждения.

Меня пытали, сказал он. В первый раз он смог произнести это слово, с огромным трудом, сквозь невыносимый стыд.

В тот раз они работали еще немного – но там была только глубокая, глухая усталость, и ощущение наступившей передышки. Как будто его на время оставили в покое.

Дальше они в тот раз не пошли.

От М. он поехал на день рождения старого друга. Там было шумно, тесно, радостно, суматошно и очень уютно. Когда он сел за стол, со всеми поздоровавшись и обнявшись, усталость дала о себе знать. С ней накатила тоска. Захотелось согнуться, спрятать лицо, то ли рыдать, то ли кричать. Но постепенно он успокоился.

Он всё еще пытался сохранить здравый рассудок. Для этого нужно было найти объяснения загадочным явлениям. Какие-то реальные события, может быть, травматический опыт из раннего детства этой девочки, что-то, что безусловно было «на самом деле». Что-то из ее жизни, что он мог бы вспомнить. Например, как он отшатывался от чего-то ужасного, вжимаясь в спинку стула, – может быть, это было в кабинете стоматолога? Дети боятся зубных врачей, и несколько десятков лет назад с анестезией было всё далеко не так благополучно, как сейчас. Помнишь, как та тетка заехала тебе сверлом в десну? И потом тебя же отругала: «Что ты дергаешься, я просто не туда попала!» Это было уже в школе, а что было раньше – ты ведь не помнишь? Могло быть что угодно.

Это правда.

Но представить себе, как эта девочка обвисала в стоматологическом кресле, как будто привязанная, как будто потеряв сознание, он не смог.

Точно так же мысли об ужасном насилии в детстве вызывали озабоченность: говорят, это случилось почти со всеми, и никто не помнит, значит, надо вспомнить, это ужасно, но хоть что-то объясняет… И ничего, кроме этих мыслей, никакого эмоционального отклика, никаких картинок.

Да, он перенес две операции с наркозом, но он лежал на столе, а не сидел, привязанный к стулу, и никто не требовал от него выдать информацию, которую он не хотел раскрывать, он не испытывал пылающей, ледяной ненависти к врачам, он не собирался бороться с ними, не готовился победить в неравной борьбе, не оплакивал себя и не боялся таким запредельным, невыносимым ужасом.

И теперь, и в дальнейших сессиях с М. он будет упорно задавать себе один и тот же вопрос: чем этот кошмар был в реальной жизни?

– В этой истории как будто две части, – говорит он Анне. – Одна – прекрасная. Там столько счастья… радость, успех. Гордость. Любовь…

– Ты помнишь, откуда она узнала о Вальпараисо? Когда она очаровалась им?

Он теряется. Пытается сообразить. Она? Очаровалась? Он не может вспомнить, знала ли она вообще толком об этом городе.

– Какое чувство ты испытываешь, когда думаешь о той жизни? – спрашивает Анна в другой раз.

И он снова теряется. Ну… какое… Разные. От блаженства до ужаса, смотря о чем думать. Это ведь – жизнь. Она длинная. Она разная. Бывает всякое. Как можно чувствовать к собственной жизни что-то одно? С другой стороны, если рассматривать «фантазии о той жизни» как метафору, то, наверное, и правда – должно быть какое-то одно чувство. Но у Лу нет одного чувства для той жизни. Как и для этой.

Да, хочет он сказать, в той истории две части, ты слышишь? Одна – о счастье и радости, о вдохновении, об удаче. И вторая – кошмар и ад. И ты мне так нужна, чтобы пройти через него.

Но он еще не может произнести некоторые слова. Думать их уже может, говорить вслух – нет.

В другой раз он рассказывает ей о сессии с М., показывает, как завел руки за спинку стула, как повис… Не говорит, как он сам понимает это, не называет происходящее никак. Только показывает телом и говорит о страхе, об усталости, которые чувствовал потом.

– Ты идентифицируешь это как пытки? – спрашивает Анна.

Он кивает. Он бесконечно благодарен ей за понимание.

– Мы можем работать с этим как с метафорой.

Он соглашается, но этого ему недостаточно. Но он будет снова и снова пытаться получить то, в чем так нуждается.

Лу готов искать «настоящее» происхождение этого кошмара, разбирать и разоблачать его, но не здесь, не у своего терапевта. Для этого есть метод, инструмент, есть М.

Здесь он ищет утешения и сопереживания в этом кошмаре. Так трудно оставаться с ним один на один. Ему нужно место, где можно плакать. Человек, которому можно плакать.

«– Хорошо… – Лави кивнула, – значит, умеешь – хоть немножко… Это и называется – Видеть. Похоже, что ты помнишь всё это – значит, тебя там было и ты можешь это увидеть – если захочешь, если будешь стараться.

– Но разве это… Я же просто представляла…

– Нет, нет, это совсем другое! Знаешь, я вижу в тебе что-то… Знакомое… – Лави помотала головой. – Нет, об этом потом. Сначала просто – посмотри, что я тебе скажу…