И еще он запомнил крик. Как вдруг вышло из-под контроля лицо. Стало дергаться, сжиматься и как-то беспорядочно двигаться. Потом он понял, что сейчас закричит. Сказал об этом М. Она сказала: здесь можно кричать. Но он сам испугался подступавшего крика: неконтролируемого, совершенно звериного, бескрайнего. Сквозь удерживаемый крик поймал понимание: там что-то очень плохое делают с ним.

М. остановила это. Лу, с трудом заставляя себя дышать, сказал: не пойдем туда. М. показала ему стакан с водой, стоящий на столе рядом с ним. Ему не сразу удалось взять стакан. Как будто руки слабые, тяжелые, плохо управляемые. Он обхватил кружку двумя руками, с трудом поднес ко рту. Видел глазами, чувствовал руками стеклянный стакан, а память настаивала: это кружка. Железная? Из какого-то металла.

Почему-то вспомнил прочитанное давно: после пытки электричеством не дают пить воду, опасно. Несколько дней потом пытался найти в интернете причину, не нашел.

После короткой передышки они продолжили работу. И вскоре он сложился, наклонился на колени и покачался так. Без слез, но очевидно и определенно он оплакивал себя.

И вдруг сверху, по спине, прокатилась неожиданная и сильная волна. Ему стало совсем просто и легко. Спокойно и уверенно.

Он записал об этом:

«Не знаю, как это вообще возможно, – но, кажется, я справился».

Я сказал Анне:

– Очень страшно думать, что не можешь доверять своим мыслям, своим чувствам. Всё что угодно может означать всё что угодно. На самом деле может быть всё не так. Страшно, когда то, на чем стоит твоя гордость, твое достоинство, – может оказаться иллюзией.

Тут она спросила, где эти гордость и достоинство у меня в теле, и я весь распрямился – и заметил, как интересно я распрямляюсь: не за шкирку, не за хребет себя вздергиваю, а от верхней части живота, от той части пресса, изнутри наружу.

Она сказала, что содержательная часть действительно может оказаться фантазией. Но процессуальная часть – в теле, вот она. Она точно есть, больше мы ничего не знаем, ни что ее порождает, ни откуда она берется.

Я согласился: не знаем.

Я сказал про «чувство победителя», которое у меня есть, поверх ужаса.

Важное достижение: после сорока пяти минут переговоров, временами перемежаемых шуточками и смехом (с комментариями про напряжение, которое нарастает), мы все-таки пришли туда, где у меня оцепенение. И я его показал и рассказал, как оно происходит и как мне в нем. Как оно затягивает, засасывает, будто воронка муравьиного льва, всё глубже и глубже. Невозможно пошевелиться – телом, невозможно выбраться – душой. И показал, как я все-таки из него себя выдергиваю: на раз-два, по команде самому себе. И я все-таки в конце концов смог сказать «эти суки».

Как будто всё это было на самом деле, как будто эта «память» – истинная и настоящая правда про меня.

– Там то, что для меня так важно. То, что я смог. Надеюсь, что смог.

– Там твоя победа?

– Я надеюсь. Я надеюсь.

«Агностицизм по своей сути – это не вера, а метод, в основе которого лежит неукоснительное выполнение одного принципа… Предписываемые им действия можно сформулировать следующим образом: в размышлениях, невзирая на всё прочее, следуй разуму так далеко, как сможешь. И воздерживайся считать бесспорными выводы из размышлений, не получивших или не могущих получить наглядное подтверждение. В этом я полагаю символ веры агностика, и если человек придерживается его твёрдо и неукоснительно, то ему не должно стыдиться встречаться с мирозданием лицом к лицу, что бы ни было уготовано для него в будущем».

Томас Генри Гексли

Наверное, было бы замечательно, если бы прямо с этого момента Лу поверил в свои «воспоминания» и спокойно собирал информацию, добывая ее из работы с М., из чтения книг и других материалов, посвященных теме переворота в Чили в семьдесят третьем.

Или наоборот – это было бы верным признаком болезни.

Так или иначе, он не смог поверить раз и насовсем. Он был одержим желанием проверять и перепроверять информацию. И он не стал читать книги – довольно было и того, что сколько-то прочитала она еще в 80-х. Как он мог теперь различать свою память и её впечатления от прочитанного? Он терпеливо ждал, не появится ли что-то, не укладывающееся в её представления о происходившем там тогда. И не читал ничего нового. Около полугода не читал ничего на ту тему, которая больше всего его занимала. Потом начал понемногу собирать литературу. Всё равно любопытство его одолевало. Когда он видел в своих «воспоминаниях» какой-то предмет, ему хотелось немедленно собрать побольше информации о нем. Это приводило к удивительным открытиям. Но об этом речь еще впереди.

Сегодня я сказал Анне, что понимаю, конечно, ее интерес к той женщине, которая была раньше, но я здесь хотел бы, чтобы мы продолжали говорить обо мне, когда я начинаю рассказывать о своем.

Я понимаю, что Анна всё еще пытается связать концы с концами. Но это… Как бы сказать? Это шнурки от разных ботинок, и пользы от связывания их друг с другом не будет. Шнурки той, что здесь была до меня, в целом уже достаточно подвязаны, теперь – моя очередь.

У меня там есть травма, про которую я и хочу работать.

А не рассказывать, когда и как она узнала о существовании Вальпараисо.

Я и не помню… Кажется, у Роландо Карраско в «Военнопленных в Чили» упоминается, что переворот начался на флоте. Может быть. Не знаю. Надо добыть книжку и проверить.

На самом деле я всего этого не сказал, я был слишком озадачен происходящим: я говорю о себе, а меня спрашивают о ней.

С другой стороны, я понимаю Анну: она не знает того, что знаю я.

В общем, я сказал, что готов привести ее к себе той дорогой, которая ей подходит. Но я не уверен, что у меня действительно хватит терпения.

Когда я смогу – не только решусь, но и смогу, – добраться до того, что я пока только очерчиваю, до того ужаса…

Мне тогда понадобится много поддержки. И мой терапевт мне будет очень, очень нужен. Другого я завести не успею. Это дело долгое: контакт, доверие… То доверие, которое не принимается решением от головы, а вырастает и разворачивается как будто само по себе, из опыта общения и взаимодействия, из опыта прохождения трудных и жестких моментов. У нас с Анной было много таких моментов и ситуаций в терапии. Мне очень нужна будет моя Анна, когда я смогу добраться туда, где ужас.

Я говорю об этом так, как будто имею право рассчитывать на помощь в этих призрачных трудностях. Насколько же всё изменилось в тот момент, когда я перестал отказываться от себя, позволил себе признать, что я есть я…

Моя жизнь очень изменилась с тех пор, как я принял к сведению и стал учитывать реальность своего предыдущего существования. Я не говорю о «прошлой жизни», потому что для меня это всё – та же самая жизнь и я – тот же самый я. Просто был перерыв, и еще у меня проблемы с памятью. Ну, и некоторые другие нюансы надо иметь в виду.

Это был ошеломляющий опыт – вторая сессия с М. Я тогда обнаружил в своей памяти кое-что неожиданное и кое-что пугающее. И я не смог прямо назвать то, что увидел, то, что понял.

«Что-то очень плохое делают со мной».

У этого «очень плохого» есть точное название. Точное, простое, в одно слово. Я не мог ни произнести его вслух, ни написать.

Не говоря уже о том, что – я повторюсь – обо всем этом адски трудно говорить прямо и открыто. То просто «от ума» – я же не сумасшедший, чтобы такое говорить, да? То – так же просто – немеют губы и не поворачивается язык. Медленно, всё очень медленно дается.

Ну что же, я не тороплюсь. Друг, имеющий похожие переживания, недавно сказал, что ему устойчивее всего, когда он обретает равновесие между тем опытом и этим.