И остается только попрощаться со всеми, кто ему дорог, объявить, что он обманывал их, не нарочно, но всё же. Заблуждался сам и вводил в заблуждение других. И они с М. скоро размонтируют эту защитную конструкцию, его иллюзорную личность, его самого. И, как честный человек, он должен согласиться с тем, что его нет, есть только карусель и кресло стоматолога. И надо просто со всеми попрощаться.

Потому что, как честный человек и честный исследователь, он целиком и полностью поддерживает этот процесс размонтирования. Ему даже вспомнилась умная фраза: «сотрудничает с врачом, а не с болезнью». И скоро его уже не будет.

М. сказала ему потом, гораздо позже, когда они обсуждали результаты их работы, что в тот момент он выглядел лет на семьдесят: состояние кожи, количество и расположение морщин, сероватый цвет лица.

А он думал: зачем ему сокрушаться, как здесь будет, когда не будет его? Как он будет объясняться с друзьями, просить прощения за обман… Это будут не его проблемы, а того, кто тут останется, и друзей. Но больше не его.

И тут он заплакал. И, плача, продолжал думать.

Есть вещи, которые необходимо сделать, если хочешь уважать себя. Они являются непременным следствием того, кто ты есть, того, какой ты. И если он – это он, тот самый Симон из Вальпараисо, он не имеет права оставаться в неправде, оставаться неправдой. Он может быть только настоящим, а ненастоящий, притворный Симон – гнусная фальшивка и Симоном быть не может. «Я просто не могу этим быть». И надо это сделать, размонтировать психологическую защиту, рассеять иллюзию. Необходимо. Только бы поскорее это сделать, выполнить эту работу исчезновения. Не тянуть с этим, потому что это слишком унизительно и мучительно.

Так он плакал какое-то время, думал, молчал, говорил… Он не знает, сколько времени это продолжалось, для него – очень долго.

И вдруг в нем поднялось возмущение: кто сказал вообще, что он должен? Он просто так сдаваться не будет. Он сказал: я живой. И улыбнулся так – с клыками. На самом деле он злорадствовал: а не достали.

А вот я. Вот я. Суки.

Я – вот. Живой.

И здесь они остановились в тот день.

Я – Симон. Я должен исчезнуть.

Как музыкальная тема, эта мысль впервые отчетливо проступила в той сессии, складно и во всю силу. Но была так естественно и надежно вписана в общее течение мыслей, что заметить и выделить ее, еще незнакомую, было совершенно невозможно.

Если я Симон, я не должен быть. Тема замкнута на саму себя.

Я должен исчезнуть, это не обсуждается. Но ведь это справедливо, только если – Симон. Сама настоятельная потребность исчезнуть подтверждает идентичность.

Почему так? Как это устроено?

Они придут к этому – постепенно и еще не скоро. В тот раз они не смогли даже заметить эту мертвую петлю.

«Эльфка вздрогнула, вскинула голову – веки всё еще опущены, подчеркнуто четкий, медленный поворот вправо, к Айлэмэ, взмах длиннющих ресниц – и пристальный взгляд огромных темных глаз в упор.

– Пушистая… – губы едва шевелятся, но шепот отчетлив, – кажется, я тебя… Помню…»

Яна Тимкова, «Повесть о каменном хлебе»

– Нет, никаких глюков у меня никогда не было.

– Разве?

– Правда. Не было ничего такого. Никаких откровений. Ну как… Один раз за шкаф хватался.

– Это что?

– Знакомый рассказывал про игру, с которой приехал. А там полигон – в лесу какие-то заброшенные строения. Бункер какой-то, что ли. И вот он рассказывает, как антуражно всё было, пустые помещения, голые бетонные стены, и дальше – что у них по игре там происходило. А я слушаю внимательно и, конечно, как-то это всё себе представляю. Пустые помещения без окон, голые бетонные стены, дальше не успел… Ну, понимаю, что не очень стою на ногах, и вокруг как будто всё накренилось. За шкаф схватился, застекленный, лицо успел отвернуть. Нет, шкаф в порядке, я по бокам схватился, за стенки. А лицом как раз в стекло бы и пришел. Нет, никаких мыслей, никаких эмоций. Просто вестибулярный аппарат как сбился на пару секунд. Это разве глюк?

– Это не то что «я тебя видел, прекрасный эльф»…

– Ага. На Луне. Так что не было у меня никаких глюков, и никого я с первого взгляда не узнавал и…

А нет, слушай, один был. Давно. Когда я еще только понял, что никакая это не Барселона и год – семьдесят третий. Ну, не знаю, как. Просто вот разговаривали с одним человеком на близкую тему, слово за слово, и мне в голову пришло. Примерное место, примерное время… Так получалось, что конец шестидесятых – начало семидесятых, где-то в Южной Америке.

Я подробности не скажу – это не про меня, это про того человека, и я на него указывать никак не буду. Сам сумасшедший, мне репутации не жалко, но зачем еще кого-то впутывать?

В общем, так или иначе, сопоставил я место и время… Она в начале восьмидесятых достаточно на эту тему прочитала, чтобы я понимал обстановку в целом. И меня аж затошнило. В тех местах, в то время… Знаешь, как бывает, когда очень, очень сильно дверью палец прищемишь, и даже боль какое-то время не чувствуешь, только как будто слегка подташнивает. Вот так…

Спасибо, это пятница была, ночь на субботу. На работу не надо. Я те выходные почти безвылазно за компьютером просидел, шарил по интернету в поисках информации. Почти не спал, почти не ел. Трясло от ярости и от горя. В воскресенье под вечер в рассеянном состоянии стянул с себя джинсы – до этого плотно, впритык сидевшие, – да только после понял, что забыл расстегнуть молнию. И всё равно никаких таких глюков. Только одна картинка, единственная, на короткий миг, сама собой.

Помещение с лампой под потолком, я на полу, вижу свои ноги – так, лежу и как будто пытаюсь приподняться на локте. Бетонные стены. Помнишь, я рассказывал тогда, после поезда?

Ну, это и всё. Там одна секунда, вижу ноги и что-то вокруг, брюки серые на мне, не джинсы. Это всё.

Ну и что? Вот у людей бывает!

А это – так. Не считается.

Хотя можно было бы назвать еще вот так: «Следы материальной культуры».

То, что в конечном счете подтверждает существование исчезнувшего народа. Такое доказательство, которое можно руками пощупать, на зуб попробовать. И никак нельзя отменить. Рассказы путешественников отменить можно: мало ли что придумает ушлый малый, чтобы выставиться героем в глазах соседей. Песни сказителей отменить можно: мифы, легенды, сказки и бредни, мало ли что придумает вдохновенный певец, и это еще неизвестно, чем он так вдохновился, чем надышался, чего нанюхался, что пил, что ел – и не со спорыньей ли был тот хлебушек, – и был ли здрав с точки зрения современной психиатрической науки…

Следы материальной культуры так просто со стола не смахнешь. Как минимум надо объяснить, что это такое, для чего предназначено, из чего сделано и как оказалось в культурном слое на такой глубине.

Троя была легендой и вымыслом, пока Шлиман не положил на стол бронзовые мечи и золотые диадемы, серебряные слитки и медные сосуды, серьги и застежки, щиты и светильники…

Песьеглавцы останутся вымыслом, пока не будет найдено… что? Комплект доспехов, включающий шлем, который годится лишь на песью голову? О, это был бы предмет неоспоримый, неоспоримее только встреча с песьеглавцем нос к носу… При свидетелях. А если сам-один, то хоть обвстречайся – никто не поверит.

Если всё это было на самом деле – как мне узнать, что я не вымышленный песьеглавец, что я есть, что я – был? Где искать «следы материальной культуры»? Я думал об упоминаниях в каких-нибудь документах, списках пропавших, надписях на могилах… Но могу ли я быть уверен, что с точностью знаю свое имя? И – которое? Симон? Да, на него откликается душа, оно согревает и успокаивает, поддерживает, дает ориентир, когда я теряюсь, оно как ось, вокруг которой выстроен весь я. Но даже если это и есть мое имя – было моим именем тогда, – не факт, что в документах окажется именно оно.