Решив убить собаку, брат Наташи со своими собутыльниками, к которым, куда деваться, приходится отнести и мать, первым делом надели на Рея намордник. Потом повели в сарай. Рей пошел, полагая, очевидно, что предстоит обычная прогулка. Наташа в это время была в клубе собаководства. Она ушла из дома, чтобы не видеть пьянеющих родственников, не слышать их удалого разгула. Заведя собаку в сарай, собутыльники несколько раз ударили ее топором по голове. Но то ли много выпили, то ли сарай был слишком тесным, только удары оказались не смертельными, и Рей вырвался, начал с воем бегать по двору, залитый кровью. Пьяные удальцы с гоготом гонялись за Реем — чего им бояться полуживой собаки да еще в наморднике! Накинув Рею на голову мешок из-под картошки, они снова затащили его в сарай и принялись по очереди бить лопатой по голове. Таксист, специально нанятый ими, чтобы увезти труп, сбежал, не вынеся зрелища. А три довольных собой парня, так и не добив собаку, притомились и ушли со двора. Где-то их ожидала выпивка.

— Пусть помучается! — заявил брат через несколько часов. А сказал он это, глядя на подыхающего пса.

Вот что пишет сосед Наташи — А. П. Лунин, работающий в медицинском институте: «Открыв дверь сарая, мы увидели собаку с натянутым на голову мешком. Еще один мешок был натянут на задние ноги. Сдернув мешки, мы увидели, что на собаке надет намордник, а шея ее стянута веревочной петлей. Рей с трудом поднялся на ноги и пошел нам навстречу. Трудно представить себе более жуткую картину, нежели вид огромного пса, с изрубленной головы которого текла кровь. По-видимому, на последнем дыхании Рей проделал путь в сотню метров и поднялся на площадку второго этажа. Здесь силы оставили собаку, и она упала. Трагизм создавшегося положения усугубился тем; что возле умирающей собаки находилась ее семнадцатилетняя хозяйка — Наташа Игнатова. Ее страдания я не могу описать, но с уверенностью говорю, что моральную, психическую травму она получила слишком большую. Буквально силой ее удалось завести в квартиру и уложить на кровать. Вызванные врачи после осмотра собаки заявили, что их помощь уже бесполезна. При содействии начальницы клуба собаководства и представителя милиции был вызван гарнизонный патруль, которого с большим трудом удалось уговорить пристрелить собаку — не было человеческих сил смотреть на страдания Наташи и из гуманности к изуродованному псу.

Я сам солдат в прошлом. Закончил войну на Эльбе. И хочу сказать вот что. Несмотря на то, что фашизм принес нашему народу невероятнейшие страдания и горе, несмотря на то, что у многих из нас родственники, дети, друзья убиты или замучены фашистами, наши солдаты никогда не переносили своей ненависти к врагу не только на мирное население, но и на животных. Жестокость войны не сделала нас садистами. Все солдаты, прошедшие войну, могут рассказать о многочисленных случаях, когда, остановившись на недолгий отдых, они кормили, поили, ухаживали за беззащитными, ни в чем не повинными животными…»

А вот слова Наташи: «В тот же день я ушла из квартиры моей матери и больше туда не вернусь. Живу у бабушки вместе с отцом, который тоже ушел от матери».

Вот такие дела.

Собака — ладно. Ее не вернешь. Наверно, и мать для Наташи тоже уже не вернешь. Кто знает, возможно, когда-нибудь они снова будут жить под одной крышей, но никогда, никогда их отношения не станут дружескими, теплыми отношениями матери и дочери. Навсегда у Наташи останется ощущение, что мать — это тот человек, который в состоянии предать, обмануть, совершить за спиной подлость. Не буду утверждать, что все случилось из-за собаки, что собака стала причиной семейного разлада или, уж если говорить откровенно, семейного краха.

Так уж получилось, что в этой семье собрались люди разные. Наверно, их разлад рано или поздно был неизбежен. И этот трагический случай обнажил их отношения друг к другу… Качества, которые в каждодневном общении были не очень-то видны, вдруг высветились, и сразу стало понятно, кто есть кто. И самоотверженность, духовная щедрость дочери сделались вдруг настолько очевидными, что о ней заговорил весь город, и о дурацком садизме ее брата тоже говорил весь город, и о пьянстве, бездушии матери тоже было сказано немало даже теми, кто никогда о ней ничего не слышал. И все, кто узнал об этой истории, усвоили вполне определенный урок нравственности, вынесли свой приговор.

Заканчивая эту историю, хочется согласиться с Буниным: в самом деле, «хорошо бы собаку купить». Но нельзя забывать и того, что мы всегда в ответе за всех, кого приручили, в чью жизнь вошли, будь это собака, соседский мальчишка или близкий тебе человек. И если сегодня мы внесли в нашу Конституцию статью об охране природы, о защите ее растительного и животного мира, то, право же, за этим прежде всего стоит наша мораль, гуманная и великодушная ко всему живому. И то, как мы относимся к собакам и березам, является прямым продолжением нашего отношения друг к другу…

Ну вот, казалось бы, сказал все, что хотел, вроде и точку пора ставить, да только не выходит из головы один печальный случай, происшедший в Запорожье, — двенадцатилетний мальчик повесился на собачьем поводке после того, как его мать выбросила щенка с балкона четвертого этажа. И мысль о том, что наше отношение к природе является продолжением отношения друг к другу, обретает вдруг смысл трагический и жестокий. Может быть, мать не жалела ни сил, ни средств, чтобы одеть сына, накормить, но вряд ли она видела, понимала, ценила его духовную жизнь, напряженную и бесхитростную, вряд ли…

Зимой 1977 года я почти каждый день ходила на прогулку с собакой на болото. Нам с Рикой нравилось продираться сквозь заросли ивняка и осоки, раскатываться на выметенной ветром глади чистого льда на озерцах, шагать по узкой, извилистой тропинке, утонувшей глубоко в снегу, идти туда, куда она выведет. Над болотами воздух был удивительно чистый, сюда не доползал городской смог. И тишина.

Более километра нас сопровождали «дачи» — огороженные высоченными глухими заборами индивидуальные участочки; они жадно, кусками, отхватывали землю и прятали ее под себя, подминали.

Последняя дача стояла на отшибе, у самого болота. У нее было большое отличие от остальных: во-первых, огораживала домик, слепленный из тарной дощечки, прозрачная штакетная изгородь; во-вторых, по карнизу домика тянулась незамысловатая деревянная резьба, и от этого домик глядел весело; в-третьих, хозяин домика и усадьбы был всегда при ней. Во дворике стоял стожок сена, бегала собака, овчарка. Хозяин, высокий костистый старик, все время что-то делал, мастерил, ладил, как муравей возле муравейника. Он прихрамывал на одну ногу, как-то подволакивал ее, и рука одна была неподвижно полусогнута. Иногда рядом с ним работала женщина, видимо, его жена.

Я ходила мимо, и мне волей-неволей приходилось обращать внимание на эту усадьбу, потому что Рика неслась к изгороди, ее встречала овчарка старика, они свирепо лаяли друг на друга и неслись рядом, вдоль изгороди по обе ее стороны. Старика не возмущало поведение собак, свирепый лай его не раздражал; он усмехался и следил за собаками внимательным, спокойным взглядом.

Потом мы стали здороваться, как давно знакомые люди.

Однажды старик с овчаркой пришел к нам в клуб — зарегистрировать собаку. Так я узнала, что это Вознесенский Вадим Демьянович, а собаку его зовут Астра. Как обычно, зашла беседа. Вадим Демьянович рассказал, что купил собаку в городе, потому что его на садовом участке одолели мальчишки: лазают в усадьбу, ломают кусты, безобразничают в домике. Купил собаку, молодая еще, не знает, как надо караулить. К упряжке приучает — ничего, тащит санки.

Мы пригласили старика прийти еще несколько раз, чтобы привить злобность собаке. Он пришел. Уговорились, что он будет «прогуливаться» с Астрой, а на него из-за угла нападет «злоумышленник» в халате. Так и сделали. Этот прием верный. Если напасть на собаку, она может и отступить. Но когда нападают на любимого хозяина, собака всегда встает на защиту его. И Астра тоже. Всего два занятия потребовалось, чтобы она усвоила, что надо делать, если нападают на хозяина. Она была смелой и недоверчивой собакой и терзала халат на совесть.