…Отстегнув поводок, Дэна подтолкнули к клетке. Она была вонючая и тесная. Дэн тоскливо смотрел на клетчатое голубое небо. Случайно в соседнюю клетку поместили Вегу. Она узнала Дэна и жалобно заскулила. Собаки хорошо понимали друг друга.

Стемнело. Дэн даже не взглянул на принесенную еду, он неподвижно лежал в углу.

Ночью с отчаянием и тоской выли новички, яростным лаем отвечали на их вой собаки-старожилы. Вега тонко подвывала и повизгивала, а Дэн молчал. Иногда он впадал в дремоту, и ему снилось его теплое и родное место, хозяин… Но видение исчезало, и он снова ощущал чужие стены и холодный пол. Не проходила тоска по хозяину, по его голосу и ласковым рукам.

Утром пришел приземистый, пахнущий собаками человек. Он ткнул себя в грудь и сказал: «Дэн, я твой хозяин. Хо-зя-ин!» Дэн отвернулся. Он смотрел, как Вегу выводят из клетки. Ему стало горько-прегорько: в это время он провожал хозяина на работу и мог заниматься своими делами — грызть кость, например.

Во время прогулки его спустили с поводка. Но бегать ему не захотелось, и он понуро, медленным шагом, как бы нехотя, обошел дворик. Потом началась тренировка. Она была куда сложней, чем раньше, но Дэн привык выполнять команды, привык напрягать все свои собачьи силы.

Вега не слушалась нового хозяина. Она нервничала и скулила. И тут ее ударили. Вега в ярости бросилась на обидчика, но была сбита с ног метким и сильным ударом. Она смирилась. Шерсть на загривке Дэна поднялась — в руке его нового хозяина тоже был хлыст. Но человек им не воспользовался.

Вечером, в клетке, Дэн забеспокоился. Сам не зная почему, он был уверен, что там, за деревянной стеной клетки, — свобода. Земляной пол был хорошо утоптан и тверд, как камень. Но сильные лапы Дэна пробили жесткую поверхность.

Светлело. От непрестанной работы лапы онемели. Из когтей сочилась кровь, но Дэн почуял свободу! Весь обсыпанный землей, он продвигался все дальше и дальше. Он слышал, как беспокойно мечется Вега, но теперь уже ничто не могло остановить его.

Когда он вылез, от слабости тряслись лапы, язык вывалился из открытой пасти, но Дэн нашел в себе силы и затрусил: сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее. Вдогонку ему раздался тоскливый вой Веги.

По широким многолюдным улицам города бежала красивая серая собака. Люди смотрели на нее с изумлением и беспокойством.

Дэн впервые был в этих местах. Но могучий инстинкт указывал ему дорогу. Дэн устал. Два дня голода давали о себе знать. Живот изрядно подвело, шерсть запылилась. Но в глазах теплилась надежда. Дэн прощал хозяина, он шел к нему, чтобы снова любить его, верно и преданно.

Выбившись из сил и потеряв потому дорогу, Дэн заночевал в небольшой яме, лежа бок о бок с крупной рыжей дворнягой. Раньше он — аристократ собачьего племени — и близко не подпустил бы к себе бродячего пса. Но теперь Дэн хорошо знал, что такое одиночество, тоска, неприкаянность…

Утром, при свете солнца, Дэн узнал местность и уже уверенно побежал к своему дому. Слова хозяина «домой — фу!» исчезли из его памяти. Радость и волнение охватили его, когда он ступил на порог своего подъезда. Дэн бросился вверх по лестнице. Вот она, родная дверь! Он смотрел на знакомую до мелочей дверь, и восторг светился в его глазах. Он простил хозяину все.

Дэн зацарапался в дверь — громко и требовательно.

Ведь он был уверен, что нужен своему другу! Сердце стучало так сильно, что отдавало в висках.

Заскрипела дверь, и Дэн очутился в своей квартире. Перед ним стоял хозяин. Лапы Дэна уже готовы были опуститься ему на плечи, но вдруг… Вдруг Дэн увидел другую собаку. Пушистый черномазый месячный овчаренок доверчиво смотрел на него глупыми глазенками.

Друг стал врагом. Дэн попятился назад. Хозяин, очнувшись от неожиданности, заговорил: «Это ты, Дэн?! Ты пришел?! Дэн, иди ко мне, ко мне!» Дэн уловил в его голосе фальшь.

Человек и собака смотрели друг другу в глаза. Собака поняла, что больше не нужна человеку.

Смятение и злоба охватили Дэна. Он увернулся от протянутой руки — скорее подальше отсюда! Он слышал, как за ним тяжело бежит хозяин. Но теперь ему не догнать Дэна. На улице Дэн остановился. Мелкими шажками к нему подходил хозяин. Сейчас его рука коснется загривка. Дэн оскалил клыки и зарычал. Он рычал, а в глазах не было злобы. Была только бесконечная тоска…

И Дэн пошел медленно, опустив голову.

Веры и Любви больше не было.

…Через год на площадке клуба служебного собаководства с ужасом и тоской смотрела на уходящего хозяина красивая черная овчарка…

Однажды в летнюю пору, прогуливаясь по берегу реки в дачном поселке, я обратил внимание на голенастую, в коротком ситцевом платье, белобрысую девочку лет восьми, которая волокла на веревочке маленького, с рукавицу, бурого щеночка, похожего на медвежоночка. Упираясь в землю всеми лапками, кутенок тащился по траве на брюхе, хрипло визжал, и в его налитых кровью глазенках-вишенках горел дикий испуг. Вслед за ним топал загорелый мальчонка лет пяти, в коротких штанишках, без рубашки и, размазывая слезы по запыленному лицу, ревел: «Пусти-и его, Катька. Пусти-и…»

Они приближались к глинистому крутояру, и я встал на их пути.

— Чего ты его тянешь! Задохнется… — заметил я, думая, что девчонка хочет искупать щенка.

— Все равно уж… — промолвила девочка упавшим голосом, а мальчонка сквозь слезы пропищал:

— Топи-ить…

— За что же ему такая казнь?

— Отец велел, — ответила девочка. — Мишутка у нас лишний…

— Отдайте его мне, — попросил я.

Девочка смахнула со щеки слезинку и передала мне веревочный поводок:

— Только он у нас еще маленький.

Повеселевший мальчик спросил:

— Дядя, а у вас есть колова?

— Есть молочко, есть, — успокоил я детей и, сняв со щенка веревочную петлю, взял его на руки и прижал к груди. Бархатистый и мягкий, щенок мелко дрожал и тихонько поскуливал, словно плакал и жаловался. Я понес его к себе на дачу, а ребятишки долго стояли, провожая меня глазами.

Принес я щенка в свою комнату, которую снимал на лето у местного жителя, пенсионера Петра Кузьмича Таранова. Пока я нес малыша, он пригрелся у меня на груди и, закрыв вишневые глазки, задремал, но когда я сунул его мордочкой в блюдечко с молоком, чихнул и, очнувшись, быстро все вылакал. Облизывая донышко, он как будто просил добавку. Я дал ему еще молока, и животик у него раздулся. Он облизал мне пальцы, замоченные молоком, и, свернувшись калачиком на мягкой подстилочке возле моей койки, заснул. Во сне он временами вздрагивал и, причмокивая мягкими губенками, тихо поскуливал.

У моего хозяина дворовой собаки в это время не было, и он намеревался приобрести для караульной службы сильного породистого пса. И поэтому, когда я подвернулся со своей находкой, Петр Кузьмич вроде обрадовался:

— Может, подойдет для хозяйства… А какой же он породы?

— Лайка, — ответил я, не моргнув, и улыбнулся. — Да что вас смущает? Овчарка более нежная и ест за двоих, а дворняжки неприхотливы. Что же касается ума и верности, то, как воспитаешь, так и будет…

Петр Кузьмич про себя хмыкнул: он мечтал о волкодаве, а я принес ему в дом не поймешь кого.

Все это лето, до октября, я кормил щенка сам и спал он в моей комнате.

Когда я садился за письменный стол, он укладывался у моих ног и придремывал, а как только я вставал из-за стола, вскакивал и следовал за мной по пятам.

Ежедневно, утром и вечером, я ходил со своим питомцем в лес. Сначала, пока он был маленьким, я носил его в широком кармане брюк, и он забавно выглядывал острой мордочкой из своего уютного теплого «логова», чем вызывал у детей веселый восторг.

Рос и креп Мишутка не по дням, а по часам и вскоре на прогулках стал бегать впереди меня так прытко, что невозможно было его догнать. Описывая вокруг меня круги, он визгливо взлаивал, а когда я пытался его поймать, отскакивал от меня, словно живой мячик, и удирал. Видно было, что эта игра доставляла ему большое удовольствие. Если же кто-либо из детей или Мария Ивановна приставали к нему с лаской, Мишутка увертывался от них и оскалившись прищелкивал остренькими белыми зубками, похожими на короткие шильца.