— Мы так давно не ели мяса, — говорил отец, — мне сразу стало лучше. Кажется, я могу встать и подложить дрова в печку. Где ты достала?

— Да уж достала… — отмахнулась мать. — Теперь хватит на несколько дней.

Потом она подошла к Володе, чтобы, как всегда, поцеловать его на ночь.

— А ты ела суп, мама? — спросил мальчик. — И Рики тоже ел?

— Спи, спи, — тихо сказала мать и отошла от кровати.

Через несколько дней папа опять ушел на работу. Володе тоже не хотелось больше лежать. Он встал и позвал Рики. Но мама сказала, что к ним приходил один папин товарищ и ему отдали Рики, потому что там ему будет лучше. Мама теперь все больше лежала на диване, одетая, покрывшись старым пальто, и почти совсем не вставала.

Однажды утром к ним пришла маленькая быстрая девушка в полушубке.

— Я из комсомольской бригады, — сказала она, — и буду вам помогать.

Она принесла со двора воды в чайнике и в алюминиевой кастрюле, затопила печку, потом сходила в булочную и принесла хлеба.

— Знаете, — сказала она матери, — на Крестовском острове открыли детский стационар. Там бы вашему сыну давали кроме хлеба соевое молоко и компот. Дети там поправляются. Хотите, я поговорю по этому вопросу?

Володя запомнил это слово — «стационар». Оно было чем-то похоже на самовар, только не пузатый и красный, какой стоял у них на кухне, а сверкающий, белый и строгий, какой он видел однажды у тети Веры.

Когда на другой день пришла девушка в полушубке, Володя спросил:

— Вы еще не говорили по этому вопросу?

— По какому? — спросила она, улыбаясь.

— Про стационар, — с трудом выговорил Володя и покраснел.

На другой день во двор, где жил Володя, приехал автобус. В нем уже было больше десятка детей. Володю тоже посадили в автобус и увезли.

В стационаре Володе было хорошо и даже не скучно, потому что было много мальчиков и девочек и он рассказывал им про Рики, про столик-накройся и ковер-самолет. Здесь часто давали есть. А один раз всем выдали по два мандарина и по палочке шоколада, потому что был Новый год.

Володя съел оба мандарина, а шоколад спрятал в бумажку и все время его хранил для мамы. Он скучал о ней теперь больше, чем о папе, и больше, чем о Рики.

И вот наконец приехал автобус, и Володю опять привезли на знакомый двор с кирпичной оградой, разбитой в одном месте снарядом.

Когда Володю подвели к дверям их квартиры, он нащупал в кармане шоколадку и крепко зажал в руке.

Но мамы не было дома. Папа сам расстегнул Володе пальто, снял с него шапку и башлык, поцеловал и повел его к печурке.

— Ну вот, грейся, — сказал он, — а я сейчас принесу воды и вскипячу чай.

— А где же мама? — спросил Володя.

Но папа уже взял чайник и алюминиевую кастрюлю и скрылся в дверях. Воды все еще не было в кранах, ее брали на дворе, из колонки.

Володя осмотрел комнату. На диване никого не было, он заглянул за печку, где на тюках спал раньше Рики, потом толкнул дверь и вошел в кухню. Там тоже никого не было, но на подоконнике, запорошенном снегом, потому что было выбито верхнее стекло, он увидел что-то похожее на губку, которой его мыла мать. Но это оказалось не губкой, а чем-то другим, лохматым и рыжим, и напомнило ему что-то очень-очень знакомое.

И Володя понял. Он даже уронил «губку» на пол, но потом снова поднял и опять со страхом осмотрел ее. Он узнал ухо, мохнатое рыжее ухо Рики, сморщенное морозом.

— Где же ты, мальчик? — послышалось рядом, и отец вошел в полуоткрытую дверь кухни.

Володя показал ему ухо, хотел что-то сказать и заплакал.

— Рики, Рики… — бормотал он, глотая слезы.

Отец взял его на руки, отнес в комнату и, сев на диван, усадил к себе на колени.

— Рики спас нас с тобой, — сказал он.

— Он умер, — упрямо сказал Володя, — я же знаю. А мама мне сказала… Где мама? — спросил он. — Где она?

Отец молча гладил его по голове.

— Мамы больше нет у нас, — наконец проговорил он.

Лицо его сделалось некрасивым, он с трудом дышал, как будто глотал что-то застрявшее в горле, и Володя с удивлением понял, что он плачет. Он первый раз видел, чтобы плакали такие большие люди, как папа, и чувство жалости и страха охватило мальчика. Он хотел тоже заплакать, но что-то подсказало ему, что теперь плакать нельзя, а то отцу будет еще тяжелее.

И Володя сдержал слезы. Какая-то новая мысль вертелась у него в голове. Когда отец стал ровнее дышать, он спросил:

— А почему же Рики не спас маму?

— Она не могла есть тот суп, — сказал отец. — Она сделала это, чтобы спасти нас.

Танки КВ ворвались в деревню. Командир танка Калиничев направил машину вперед, вдоль задымленной улицы, туда, где еще продолжали сопротивляться фашисты. То и дело он подавал водителю Дормидонтову команду: «Стоп. Стреляю…»

Вдруг среди бурлящего моря огня и смерти водитель Дормидонтов увидел мечущегося от хаты к хате громадного пса. Это был большой, красивый, с рыжим отливом пойнтер. Он как затравленный бросался то к пустым избам, то к пробегавшим мимо него обезумевшим гитлеровцам.

— Вот он у меня сейчас прыгнет лапками кверху! — выкрикнул стрелок-радист Шишов, прильнув к пулемету.

— Да ты что, очумел? Это же собака, а не фашист, — сердито ткнул Шишова в бок Дормидонтов.

На миг Шишов замедлил спуск курка, и раздавшаяся затем звонкая очередь пришлась как раз по двум вражеским гранатометчикам, выскочившим из-за угла дома.

— Вот твои собаки, по ним и целься, — не отрываясь от смотровой щели, весело бросил Шишову Дормидонтов.

Бой затих. Деревня была наша. Дормидонтов при первой же возможности попросился у командира машины «сходить посмотреть собачку».

Не прошло и двадцати минут, как на пороге хаты, где расположились танкисты, появился Дормидонтов с покорно сопровождавшим его рыжим псом. Ребята подняли веселый галдеж.

— Где это такого пленника подхватил? Ай да Женька!

— А ну, Фриц! Фриц, иди сюда!

— Рыжий, дай лапу, подними лапу!

Неведомо чем обольстил Дормидонтов этого чистокровного пойнтера, только пес невольно жался сейчас к Евгению, доставая головой до самого его пояса и подозрительно озираясь на всех остальных.

Дормидонтов погладил собаку рукой и знаком пригласил сесть рядом с собой. Пойнтер послушно сел. Он вздрагивал время от времени всем своим энергичным, гладкошерстным телом. Большая его голова рывком поворачивалась в сторону шума, раздававшегося из толпы. Отвисшие уши чуть приподнимались, а громадная пасть обнажала сверкавшие белой эмалью острые клыки.

— Собака, ребята, немецкая. Вот номер и надпись на ошейнике, — проговорил Дормидонтов.

Все уже успели заметить на собачьей шее белый медальончик в форме щитка со штампованным номером и надписью.

— Офицера какого-нибудь, — заметил кто-то.

— Не иначе, — согласился Константинов. — Валяется где-нибудь в подворотне, собака поганая, а благородный пес его греется вместе с нами.

Все рассмеялись.

— Так вот, ребята, — продолжал Дормидонтов, — за собакой буду ухаживать я. Командир уже разрешил держать ее в батальоне.

— Тогда давай ей кличку дадим, — предложил кто-то, и со всех сторон, как дождь, посыпались предложения:

— Фашист, Бандит, Адольф, Гитлер, Геббельс, — и еще ворох имен в этом роде.

— Нет, ребята, это все не годится, — перебил друзей Дормидонтов. В его синих глазах замелькали веселые искорки, притворно серьезным тоном он продолжал: — Товарищи! Ну разве к лицу собаке носить такое имя. Это же оскорбление для нее.

Громкий взрыв хохота покрыл слова Дормидонтова.

— Так как же нам ее назвать? — забеспокоились танкисты.

— Знаете, как назовем, — заговорил опять Евгений. — Она ведь наш трофей. Так давайте и назовем ее Трофей.

— Трофей, Трофей, — шумели ребята, и всем сразу очень понравилось это имя.

…С того памятного зимнего дня, когда пес попал к нам в плен, прошло несколько месяцев. Трофей безотлучно находился в батальоне. Он быстро привык к своей новой кличке, очень сдружился с Дормидонтовым и неимоверно скучал без него во втором эшелоне, когда тот был занят в боях.