Раненый Барри оставил спасенного им человека и побрел к монастырю, оставляя за собой кровавый след. В монастыре ему остановили кровь и обработали рану. Проезжавший купец, узнав о положении Барри, упросил настоятеля монастыря разрешить ему увезти собаку в Берн, где была лечебница для животных.

Барри уложили в сани. Его вышли проводить все жители монастыря.

В Берне собаку подлечили. Но вернуться к своей благородной спасательной работе из-за полученной раны и старости он уже не смог. В 1814 году его не стало. Чучело Барри стоит в Бернском музее естествознания.

КОГДА РЯДОМ ДРУГ

Это было давно, в 30-х годах, когда я только начинал свою ветеринарно-врачебную практику в Дагестане, но я до сих пор не забыл старого чабана Лукмана Муртазаева и его верного пса Рагаца…

Впервые я встретился с ними летом.

На высокогорные пастбища я поехал верхом на маленьком сером коньке местной породы. К задней луке была приторочена бурка.

Узкая извилистая тропа вела все выше и выше. Левее — огромный срез горы, массивные пласты которой похожи на покоробленные листы толстой старой книги. В пластах пород леденцами вкраплены серые гладкие камешки — галька древних морей. Правее — аул Куруш. Угловатые сакли, сложенные из серого известняка, навечно срослись с горой.

Но вот я поднялся так высоко, что поравнялся с облаком и утонул в густом тумане. Все исчезло вокруг. Стало холодно и промозгло. Я набросил на себя бурку.

Минут через десять езды туман постепенно стал редеть, и показалось обширное зеленое плато. Конь и бурка были мокрыми, как будто мы только что вылезли из воды.

Выехав на плато, я замер от восхищения.

Между гор висели беловато-дымчатые облака, а в просветах между ними проглядывались зеленая долина и серая река.

Вокруг меня, насколько хватало глаз, поднимались округленные зеленоватые вершины гор. Небо — голубое, чистое, а солнце так и брызжет слепящим светом. Но от солнца не жарко — гуляет прохладный ветер. Сочная трава с крупными цветами белой и розовой ромашки зыбится под ним, трепещет, ластится к земле.

Впереди меня торчал в небо скалистый, острый гребень высокого Шалбуздага. Вокруг гребня, как вокруг шеи, — белый шарф снега.

Вначале богатые луга показались мне пустынными, необжитыми. Но проехав по тропе вперед, по направлению к Шалбуздагу, придержал коня — на склоне горы увидел белую овцу и крупную серую собаку. Собака негромко взлаивала на овцу и пыталась гнать ее под уклон, но та не шла. Она топталась на месте и жалобно блеяла: «Бэ-ээ-э…» Будто говорила: «Не пой-ду-у…» Собака пошарила в траве и подняла голову. В ее зубах был белый ягненок. Собака понесла его под уклон. Овца перестала блеять и спокойно пошла следом.

Я поехал за ними. Собака, услышав позади себя всадника, опустила на траву ягненка и бросилась на меня с громким злобным лаем. С разбегу она прыгнула к морде коня, но конь успел высоко задрать голову, и собака щелкнула зубами в воздухе. Затем кинулась к стременам, чтобы схватить меня за ногу, но я поднял ноги на седло. Тогда, разъяренная, она опять забежала вперед и стала кусать коня за ноги. Конь приседал, но продолжал идти. Пытаясь во что бы то ни стало остановить лошадь, собака забежала сзади и, уцепившись зубами за хвост, изо всей силы уперлась ногами в землю. Конь остановился. Признаться, я не ожидал такого стремительного, свирепого нападения и несколько даже растерялся. Что делать и как обороняться? Кавказские овчарки настолько смелы и сильны, что нередко вступают в единоборство с волком и побеждают его.

Из-за склона появился высокий старик в бурке. В руках у него было ружье, на которое он опирался, как на посох. Это и был Лукман Муртазаев.

— Рагац! Рагац! — крикнул он громко и строго.

Пес неохотно отошел, хрипло рыча и злобно посматривая на меня. Только тут я заметил, что собака была приземистая, массивного сложения, лохматая, с толстой шеей, лобастая. Беловатая полоска разделяла широкий лоб на две половины. Уши короткие, обрезанные, хвост серпом.

Старик подошел ко мне, поздоровался и покачал головой.

— Ах, мал доктор, как можно так ехать?.. Надо было послать кого-нибудь из аула… Собаки злые — беда будет.

Старик показался мне исхудалым богатырем. У него было большое продолговатое лицо с орлиным носом и впалыми щеками. Небольшие карие глаза глубоко запрятаны — острые, спокойные.

Я сошел с коня и повел его на поводу.

Пес покосился на меня и пошел впереди нас.

Вероятно, от многолетней ходьбы по горам Лукман сутулился, а походка у него была медленная, тяжелая, словно он груз на себе нес. На голове у него была беловатая, порыжевшая от солнца, лохматая папаха, на ногах толстые шерстяные носки и легкие чарыки из сыромятной кожи. На поясе висел кинжал, отделанный чеканным серебром.

Мы спустились по склону ниже, и я увидел большую отару овец. Они рассыпались по лощине — белые, черные, серые. Среди них мелькали ягнята на тоненьких длинных ножках. Вокруг отары ходили большие серые собаки.

На широком зеленом плато находился овечий загон, обнесенный невысокой стеной из серого горного камня. Рядом с загоном стояла маленькая сакля.

Навстречу нам из сакли вышла смуглая женщина лет сорока пяти в черном платке. Робко взглянув на меня, она молча поклонилась.

— Моя жена, — представил мне ее Лукман и, обратившись к ней, сказал:

— Гульнас, возьми коня.

Женщина привязала коня к столбу и дала ему подсушенной травы. Все движения у нее были резкие, быстрые.

Мы вошли в саклю. Это была сторожка для пастуха на случай ненастья. Внутри темновато — оконце пропускало мало света. Посередине стоял железный таган. На этом очаге пастух готовил себе пищу и обогревался. Земляной пол был устлан свежим сеном, пахло ромашкой.

У Гульнас уже готов был обед: обжаренная на масле в растертой печенке вяленая баранина. Такого вкусного кушанья я никогда не пробовал и похвалил Гульнас. От похвалы она вспыхнула и стыдливо опустила глаза. Глаза у нее были быстрые, какие-то пронзительно-диковатые.

После обеда Гульнас ушла домой в аул Куруш: она приносила мужу продукты.

До позднего вечера мы с Лукманом осматривали в загоне овец и вводили им внутрь лекарство, от которого погибают глисты.

Когда же солнце скрылось за скалистый гребень Шалбуздага и стало быстро темнеть, Лукман расставил собак на их посты. Три легли снаружи около стек загона, а около ворот расположился Рагац. Вероятно, ему доверялся этот важный пост как самому надежному часовому. Собаки уже не лаяли на меня и не рычали, но все же поглядывали недоверчиво и злобно, как на чужого. Усталые овцы легли, тесно прижавшись друг к другу. Так теплее.

Поздним вечером мы сидели с Лукманом в сакле, пили очень сладкий чай — ширинчай по-местному — и ели пресные лепешки — чуреки — с сыром из овечьего молока — брынзой. Лукман был неразговорчив. Видно, одинокая пастушья жизнь приучила его к молчанию. Но он с интересом спрашивал и с большим вниманием слушал о жизни в больших городах. На мои же вопросы отвечал скупо, отрывочно.

Восемьдесят лет прожил Лукман Муртазаев в ауле Куруш. Более полувека он пас баранту богатеев, а сам не имел ни одной овцы. У него была лишь убогая сакля, сложенная своими руками из горного камня, да собака. Зимой и летом он ходил в одной и той же одежде — старой вытертой черкеске и шароварах из грубого самотканого сукна, крепкого и ноского, как воловья кожа.

В прошлом году в аул Куруш приехал из Буйнакса молодой рабфаковец-комсомолец Имран Галиев и стал говорить с народом о коллективизации. Тогда Лукман первым подошел к нему и твердо сказал:

— Пиши в колхоз… меня и Рагаца.